Илья
Шрифт:
Выпуклые глаза посла врезались в говорящего. Они начинали мерцать красным, как угли в отгоревшем костре. Тем не менее, Тугарин продолжил трапезу. Запив съеденное медом из жбана (половина пролилась на скатерть), он придвинул блюдо с кабанчиком и стал пожирать его, хрустя костями.
— У батюшки моего, попа Левонтия Рязанского, была собачонка лысая, паршой изъеденнная, — не обманул ожиданий молодой голос, — костью подавилась и сдохла. И собаке за этим столом, что с костями жрет, участи не миновать дохлой на задворках валяться.
Посол перестал есть.
— Там,
— Нет, — спокойно ответил Владимир. — Это сильный и могучий русский богатырь Алеша, сын соборного попа.
Оскорбление от смерда — не оскорбление, Тугарин выяснил то, что хотел выяснить.
Даже большинство богатырей не успело заметить, как он бросил нож. Алеша не стал уворачиваться, он перехватил нож на лету. За рукоять. Не глядя перекинул за спину. Нож с обманчивой легкостью вошел в плотную древесину стены.
Тугарин встал, берясь за меч.
Встал и Алеша, с готовностью, улыбаясь белозубой молодой улыбкой.
Все вышли на двор, под низкое серое небо. Противники схватились. Алеша уверенно теснил нелюдя: он был быстрее, изобретательнее, разнообразнее в приемах. Казалось очевидным, что победа на его стороне. Зрители радостно орали.
Но тут Тугарин с шелестом развернул крылья и взлетел. Летал он невысоко, тяжело, но этого было достаточно. Разя вверх, Алеша не доставал, потому что противнику достаточно было лишь чуть-чуть набрать высоту, чтобы уйти от удара. Зато сам Тугарин мог выбирать момент, когда ударить сверху. Алеше оставалось только уворачиваться от смерти на шелестящих крыльях. «Господи! — взмолился он. — Ну пошли ты дождик! Вот именно сейчас! Хоть маленький!»
То ли Бог услышал молитву поповского сына, то ли просто отчаянным везет, но дождь пошел. Сначала слабенький, накрапывая, потом все мощнее. Тонкие крылья намокли и уже не шуршали победно. А потом и вовсе провисли. Тугарин опускался, судорожно их растопыривая, тут-то Алеша его и достал — снизу, ударом в брюхо. Едва успел отскочить, чтобы хлещущее чем-то зловонным и зеленым тяжелое тулово не рухнуло на него.
Владимир молча повернулся и пошел в терем. Это не было убийством посла: все видели, что Тугарин напал первым. Но князь был мрачен.
Позднее Добрыня рассказал Илье, что Алешка своей неуемностью поломал им с князем хорошо продуманный сложный план. Пришлось срочно выкручиваться, изобретать, действовать с огромным и опасным риском, но в результате этого риска, на который осторожный князь никогда не пошел бы, если бы обстоятельства оставили ему выбор, все получилось даже лучше, чем планировалось. Наиболее опасные в видах возможного восстановления Хазарского царства земли отошли русскому Тьмутараканскому княжеству, а там их держали крепко.
Иной раз Алешка подумывал, что в нем и впрямь сидит какой-то бес. С детства.
Он слушал проповеди и наставления отца, которого любил и которому верил, а потом, болтаясь с приятелями по рынку, не мог удержаться,
Был первым заводилой обтрясти чужие яблони или надрать морковки на чьем-нибудь огороде. Удирал через забор всегда последним, пропустив приятелей вперед, и частенько являлся домой с порванной в кровь задницей: псы в Рязани всегда были большущие и злые, и обмануть их, заманив криками или кусочком мяса в дальнюю часть двора удавалось не всегда.
Попадья плакала, омывая раны своего ненаглядного сыночка. Алешка жалел мать и клялся себе больше ее не огорчать.
Отец драл редко, только когда алешкины бесчинства совсем уж выводили его из себя. Чаще сажал перед собой и терпеливо объяснял, что есть грех и почему то, что Алешка натворил, было грехом. Не столько адом пугал, сколько рассказывал, как грустно Господу, как обидно, что Алешка, за которого Он пострадал, как и за всех людей, так себя вел. Так обидно и грустно, что Он ведь может от Алеши и отвернуться.
Алеша жалел Бога, как жалел мать, мучился, что огорчает отца, и стыдился себя.
Но приходил новый день, а с ним и новые проделки, от которых невозможно было удержаться.
То, что по отцовой стезе мальчишке не идти, было ясно — ни призвания, ни поведения должного. Когда пришло время сына делу учить, отец Левонтий договорился с дружинниками местного князя, чтобы обучали недоросля воинским наукам. Думал, отвлечет от проказ. Алеша решение отца принял с восторгом, учился от души, так, что к концу обучения всех учителей своих превзошел, но и озорства не оставил.
Потом пришло время девушек, которые на поповского сына заглядывались все, как одна. Родителям добавилось тревоги: Рязань была городом семейственным, обстоятельным, и случись что — подранной задницей не обошлось бы.
И когда парень запросился в Киев, родители благословили любимое чадо едва ли не с облегчением.
В Киеве, на богатырской службе, разлад в душе молодого дружинника только усилился. Уже не отец, старый кроткий поп Левонтий, а собственная совесть твердила ему о грехах. Но только она одна. За проделки его журили, в том числе и сам князь; случалось — били, но ими и восхищались. Он чувствовал это. К исповеди Алеша, как и вся дружина, ходил в Софию, где батюшка грек отец Евстафий, наслушавшийся за долгую службу такого, чего молодой воин и представить себе не мог, с улыбкой отпускал ему грехи, даже епитимьи не накладывая.
То, глубоко лежащее, так глубоко, что сам Алеша даже понять этого не мог, впитанное в родительском доме с младенчества, с молитвами отца, когда он еще не мог ни говорить, ни понимать сказанное, с ликами в соборе, бывшем ему как дом, настойчиво вопрошало: кто ты, Алексий, раб Божий, слышишь ли меня? И не было у него ответа.
Кроме как признать пустяком этот глубинный голос и отмахнуться от него.
А потом появился Илья. Такой человек, каким хотел бы быть Алеша, когда глубинный голос звучал в нем.