Илья
Шрифт:
И только пятилетнюю Наталью князь выделял. Иногда даже сажал на колени, задавал вопросы. Велел нянькам поменьше строжиться и притеснять. Может быть, князю нравился характер Натальи, больше похожий на мальчишеский — живой, предприимчивый и неудержимо любознательный. А может, жалел: все дети Владимира были иконописно красивы, а Наталья удалась в бабку, его мать: круглая курносая рожица в веснушках, льняные легкие, как у селяночек, волосы. Дворня ее недолюбливала.
— Дяденька Илья! — урок явно закончился, но Алеша не сомневался, что на няньках своих княжеское дитя будет тренироваться
Илья подумал.
— Могу, — ответил он серьезно, — но тебе может быть немножко больно, когда я буду тебя ловить. Это все-таки очень высоко. Давай пониже сначала попробуем?
— Нет, до конька, до конька! Ну и что, что больно, я знаешь какую боль терпела? Когда сделала крылья, как у Тугарина, спрыгнула с подклети, а они не полетели? И я никому не сказала!
— Хорошо, — сказал Илья, вставая, — но с уговором. Когда в следующий раз соберешься полетать — хоть как — позовешь меня. А если я занят буду — подождешь. И без меня — ни-ни. Уговор?
— Уговор!
— Навсегда и без оговорочек?
— Навсегда и без! Как перед Богом! Ну давай же, дяденька Илья! Высоко-высоко! В небо!
Когда счастливая княжна умчалась, Алеша, посмеиваясь, вышел из-за куста, вытащил из кармана горсть семечек, насыпал в ладонь Илье, присел рядом.
— А меня можешь так подбросить?
— Могу! — Илья повернулся к нему, в узких глазах плескалось озорство.
— Но не поймаешь, — хихикнул Алеша.
— Поймаю, — Илья не поддержал шутки. — Ты не такая пушинка, как эта коза, а здоровый богатырь, пожестче будет. Но цел останешься. Так что, подбросить?
— Нет уж, спасибо, — Алеша нарочито поежился, — это я так… в детстве мне бы тоже понравилось.
Они лузгали семечки, собирая шелуху в ладони и ссыпая в стоящую рядом поганую бадью.
— Отец меня подбрасывал, когда я совсем маленьким был. Но я уже почти не помню. Только иногда мелькнет — и снова не помню.
— И меня! Тоже совсем маленького! — Илья даже привстал в волнении, он удивлялся, как мог за памятью о возне родителей с его тяжелым, неповоротливым, ненавистным телом, за вечным стыдом, горькой и нежной благодарностью, забыть об этом — радостном, легком, счастливом, что тоже между ними было.
А Алеша размышлял о том, почему он отказался полетать и почему вспомнил об отце. Он доверял Илье вполне: если тот сказал, что поймает и не покалечит, — значит, так и было бы. Но взрослому человеку, воину, быть игрушкой в руках другого человека, полностью от него зависеть — это было как-то… унизительно. Во всяком случае, так Алеша чувствовал. Дети — иное дело. Они и так от взрослых во всем зависят. Для них важно только, чтобы руки, которым они доверились, были надежными. Княжна Наташка, видать, в батюшку удалась — выбрала с умом.
— А у Добрыни зазноба завелась, — насплетничал, переводя разговор, Алеша. — На Подоле где-то.
Илья вспомнил, что и в самом деле не видел Добрыню последние несколько дней. Но такое случалось и раньше: князю Добрыня часто оказывался нужен в качестве
— Может, в тереме ночует? — вслух предположил он.
У Добрыни был в Киеве терем; выстроил не так давно, надеясь перевезти матушку. Но Амельфу Тимофеевну крепко держали в Ростове родные могилы, дружбы и раздоры, пролитые слезы, вся ее долгая, нелегкая, но обжитая, прикипевшая к душе жизнь, и с переездом она тянула.
«Вот стану совсем беспомощной — перееду, присматривать за немощной будешь», — отмахивалась она.
Так и стоял терем пустой, с одним сторожем на воротах — ночевать Добрыня предпочитал, как прежде, в дружинной избе.
— Ну прям! Что он там забыл? Говорю тебе — весь день ходит сонный, своих сторонится, а как вечер — на коня и на Подол. И так нахлестывает, как будто за ним черти гонятся. Баба у него! В этом деле меня не обманешь.
Илья рассеянно кивнул, соглашаясь: в этом деле такого знатока, как Алеша, еще поди поищи. Но что-то в рассказе молодого богатыря его беспокоило, и Илья не мог понять, что.
— А от своих прятаться зачем? — наконец сообразил он.
— А чтоб не расспрашивали!
Илья покачал головой. Спокойный, твердый и умелый в любой беседе Добрыня никогда не боялся расспросов: и уйти от них мог ловко, и пресечь. Но кто знает, что делает с человеком любовь? Илья, в отличие от Алеши, знатоком в этом вопросе не был.
— Не уезжай сегодня, — томно приказала Марина, потягиваясь всем своим гибким гладким телом, — останься со мной. Мне было мало этой ночи.
Добрыне тоже было мало этой ночи. Он убеждал себя, что любит Марину, ну конечно, любит, ведь это и есть любовь — когда без человека просто не можешь жить. Когда ночи мало, и все, чего хочется, — чтобы она продолжалась и днем. А то, что совсем нет радости в душе, что на ней как будто лежит тяжелый камень, и в те моменты, когда они не предаются ласкам, вдруг становится скучно и тоскливо, — так это от большой любви и жажды. А моменты, когда Марина казалась ему вдруг чужой и неприятной, он объяснял случайными настроениями, которые случаются у каждого.
И еще с трудом подбирались и плохо выговаривались ласковые слова — как будто не в сердце рождались, а придумывались и были обманом.
— Никуда не поеду, с тобой останусь… голубка моя, — последние слова дались ему с трудом, и было отчего-то стыдно.
Илья ехал к внешним воротам. Объезд ближайших окрестностей за всеми воротами внешней стены был постоянной обязанностью дружинников, и Илье это дело нравилось. Нравилось ехать не совсем проснувшимся утренним городом, где суетились калашники и зеленщики, торопясь занять базарный ряд и углы со своим свежим ароматным товаром. А потом выезжать на хватающий сердце простор, скакать, высматривая возможного врага, вдоль Днепра, вдоль Почайны или полями с темными пятнами дубрав. Нравилось в любую погоду, а в такую — особенно. Предосеннее уже позднее солнышко косо золотило терема, избы, деревянные мостки прекрасного города, ослепительно отражалось от церковных куполов.