Имаджика: Пятый Доминион

Баркер Клайв

— Наркотики, — сказал он, рассерженный тем, что упустил шанс продемонстрировать героизм. — Этот мудак напичкан наркотиками. Он совсем не чувствует боли. Подожди, скоро их действие пройдет, и он свалится замертво. Скотский мудак! Откуда он тебя знает?

— Он меня знает? — спросила она. Все ее тело дрожало, из глаз текли слезы — от радости, что она спасена, и от ужаса перед тем, что смерть была так близка.

— Он назвал тебя Юдит, — сказал Мерлин.

Мысленно она вновь увидела, как рот убийцы открывается и закрывается, и прочла на его губах свое имя.

— Наркотики, — снова повторил Мерлин, и она не стала терять времени на возражения, хотя и была уверена в том, что он ошибается. Единственным наркотиком в организме убийцы была стоящая перед ним цель, а его

действие вряд ли когда-нибудь пройдет.

Глава 4

1

Через одиннадцать дней после того, как он возил Эстабрука в табор в Стритхэме, Чэнт понял, что скоро к нему прибудет гость. Он жил в одиночестве, скрывая свое имя, в однокомнатной квартире, расположенной в доме неподалеку от Элефант-энд-Касл, который вскоре должен был пойти на слом. Этот адрес он не давал никому, даже своему хозяину. Трудно, однако, было предположить, что такие детские предосторожности способны помочь укрыться от его преследователей. В отличие от хомо сапиенсов, вида, который его давно умерший хозяин Сартори имел обыкновение называть цветком на обезьяньем дереве, существа, подобные Чэнту, не могли спрятаться от агентов забвения, закрыв дверь и опустив шторы. Для тех, кто охотился за ними, они всегда оставались чем-то вроде маяков.

У людей все гораздо проще. Твари, которые употребляли их в пищу в прежние времена, теперь были посажены в зоопарк и бродили за решеткой на потеху торжествующей человекообразной обезьяне. Но они, эти человекообразные обезьяны, и не подозревали, как близко находятся они от страны, где кровожадные звери земного прошлого выглядели бы не опасней блох. Эта страна называлась Ин Ово, а по другую сторону от нее находились четыре мира, так называемые Примиренные Доминионы. Они кишмя кишели чудесами. В них на каждом шагу попадались люди, наделенные способностями, за которые здесь, в Пятом Доминионе, их провозгласили бы святыми или сожгли бы на костре, а возможно, сделали бы и то, и другое. Там существовали культы, владевшие такими секретами, что в одно мгновение могли бы перевернуть и догмы веры, и догмы науки. Там встречалась красота, которая была способна ослепить солнце или заставить луну мечтать об оплодотворении. И все это было отделено от Земли — отпавшего Пятого Доминиона — хаосом страны Ин Ово.

Нельзя сказать, что путешествие через Ин Ово было абсолютно невозможным. Но необходимая для этого сила, которую обычно — и зачастую презрительно — именовали магической, постоянно убывала в Пятом Доминионе с тех пор, как Чэнт оказался здесь. Он видел, как вокруг нее кирпич за кирпичом возводили стены разума. Он видел, как людей, пользовавшихся этой силой, травили и высмеивали, как магические теории приходили в упадок и превращались в пародии на самих себя, как сама цель магии постепенно утрачивалась. Пятый Доминион задыхался в своем тупом рационализме, и, хотя мысль о возможной смерти не доставляла ему никакого удовольствия, Чэнт не собирался грустить, покидая этот грубый и лишенный поэзии Доминион.

Он подошел к окну и с высоты пятого этажа посмотрел вниз, во внутренний двор. Там никого не было. У него было еще несколько минут, чтобы написать официальное письмо Эстабруку. Вернувшись к письменному столу, он начал писать его заново, в девятый или десятый раз. Ему так много нужно было сообщить, но он знал, что Эстабрук совершенно ничего не подозревает о связи, которая существует между его семьей, фамилию которой он сменил, и судьбой Доминионов. Теперь было уже слишком поздно просвещать его. Достаточно предостережения. Но как сформулировать его, чтобы оно не звучало бредом сумасшедшего? Он снова принялся за работу, стараясь излагать факты как можно яснее, но не был уверен, что его слова смогут спасти Эстабруку жизнь. Если силы, которые рыскают по земле этой ночью, пожелают его устранить, то ничто, за исключением вмешательства Самого Незримого, Хапекса-мендиоса, всемогущего завоевателя Первого Доминиона, не сможет его спасти.

Окончив письмо, Чэнт положил его в карман и высунулся в темноту. Как раз вовремя.

В морозной тишине он услышал звук двигателя, слишком тихий и мягкий, чтобы исходить от машины земного обитателя. Он перегнулся через подоконник и взглянул на выходивших из автомобиля посетителей. Из всех машин, виденных им в этом мире, такими же отполированными были только катафалки. Он обругал себя. Усталость сделала его медлительным, и он подпустил врагов слишком близко. Когда они двинулись к парадной двери, он ринулся вниз по черной лестнице, впервые порадовавшись тому, что лестничные площадки так скверно освещены. Из квартир, мимо которых он пробегал, доносились звуки чужой жизни: рождественские концерты по радио, чей-то спор, детский смех, который перешел в плач, словно ребенок почувствовал опасность. Он ничего не знал о своих соседях — лишь иногда, мимоходом, замечал он в окнах их прячущиеся лица и теперь — хотя было уже поздно что-либо менять — пожалел об этом.

Он спустился вниз без особых хлопот и, отбросив мысль о том, чтобы воспользоваться своей машиной, направился в сторону улицы, на которой в это время ночи было самое оживленное движение — Кеннингтон-Парк-роуд. Если ему повезет, там он найдет такси, хотя в это время суток они встречаются не так уж часто. В этом районе пассажиров найти было труднее, чем у «Ковент-Гарден» или на Оксфорд-стрит, да и велика была вероятность напороться на какого-нибудь хулигана. Он разрешил себе в последний раз бросить взгляд на дом, а потом двинулся вперед, навстречу предстоящему полету.

2

Хотя принято считать, что именно дневной свет показывает художнику наиболее серьезные изъяны его произведения, с большим успехом Миляга работал ночью, используя навыки любовника в этом более простом искусстве. Примерно через неделю после того, как он вернулся в мастерскую, она вновь обрела рабочий вид: воздух был пропитан резкими запахами краски и скипидара, все имеющиеся в наличии полки и тарелки были усыпаны скуренными до фильтра сигаретами. Хотя он каждый день связывался с Клейном, никаких заказов до сих пор не поступило, так что он проводил время в наработке техники. По жестокому замечанию Клейна, он был профессионалом, лишенным воображения, и это обстоятельство затрудняло его бесцельные блуждания. До тех пор, пока перед ним не было конкретного стиля, который необходимо подделать, он чувствовал себя вяло и апатично, словно некий современный Адам, рожденный со способностью к имитации, но лишенный необходимых образцов. Итак, он упражнялся, рисуя одно полотно в четырех абсолютно различных стилях: северную часть — в стиле кубизма, южную — в импрессионистической манере, восточную — в духе Ван Гога, западную — в манере Дали. В качестве объекта изображения он избрал «Ужин в Эммаусе» Караваджо. Трудность задачи отвлекла его от неприятных воспоминаний, и в полчетвертого утра, когда зазвонил телефон, он был еще за работой. Связь была не очень хорошей, и голос на другом конце звучал скорбно и глухо, но, без сомнения, это была Юдит.

— Это ты, Миляга?

— Это я. — Он был рад, что связь такая плохая. Звук ее голоса потряс его, и он не хотел, чтобы она об этом догадалась. — Ты откуда звонишь?

— Из Нью-Йорка. Путешествую.

— Рад слышать твой голос.

— Не знаю, почему я звоню. Просто сегодня произошло нечто странное, и я подумала, что, может быть, ну… — Она запнулась. Потом рассмеялась над собой, и ему показалось, что она немного пьяна. — Я не знаю, что я подумала, — продолжила она. — Это глупо. Прости меня.

— Когда ты возвращаешься?

— Этого я тоже не знаю.

— Может быть, мы сможем увидеться?

— Вряд ли, Миляга.

— Просто поговорить.

— Совсем тебя не слышу. Извини, что разбудила.

— Я не спал…

— Значит, ты все такой же, а?

— Юдит…

— Извини, Миляга.

Трубка смолкла, но шум, сквозь который она говорила, продолжал звучать. Он чем-то напоминал тот шум, который слышишь, поднося к уху морскую раковину. Но, разумеется, это не был шум океана — всего лишь иллюзия. Он положил трубку и, зная, что не уснет, выдавил на палитру несколько новых ярких червяков и принялся за работу.