Имаджика
Шрифт:
С утонченной нежностью он стал раздевать ее. Ей приходилось встречать фетишистов – людей, для которых она была не живым человеком, а вешалкой для какого-нибудь предмета, на который они молились. Но если в голове у этого мужчины и был такой предмет, то им было ее тело, которое он начал раздевать, в том порядке и таким образом, которые, очевидно, подчинялись какой-то лихорадочной логике. Первым делом он снял с нее трусы. Потом он дорасстегнул ей блузку, но не стал снимать ее. Потом он высвободил груди из лифчика, но вместо того чтобы ласкать их, он переключил внимание на ее туфли: он снял их и поставил рядом с кроватью, а вслед за этим откинул ее юбку, чтобы насладиться зрелищем ее святилища. Здесь взор его замер, а пальцы начали подбираться вверх по ее бедру и складкам ее паха, а потом вернулись назад. Ни разу за все это время он не посмотрел ей в глаза. Она, однако, на него смотрела,
– Трахни себя пальцем, – сказал он, продолжая удерживать ее в таком положении.
Она положила руки между ног и устроила для него спектакль. Он хорошо облизал ее, но ее пальцы проникали глубже чем его язык, подготавливая святилище для диковины. Он жадно поглощал открывшееся зрелище, несколько раз переводя взгляд на ее лицо и вновь возвращаясь к спектаклю у него под носом. Все следы его колебаний исчезли. Он возбуждал ее своим восхищением, называл ее разными сладкими именами, а натянутая изнутри ткань его трусов служила доказательством (можно подумать, ей нужны были какие-нибудь доказательства!) его собственного возбуждения. Она стала приподнимать бедра с постели, навстречу своим пальцам, а он крепче обхватил ее колени и еще шире раздвинул ее. Поднеся правую руку ко рту, он облизал свой средний палец и нежно стал гладить им выступ, украшающий вход в ее другое отверстие.
– Не пососешь ли ты меня сейчас? – спросил он. – Совсем немного.
– Покажи мне его, – сказала она.
Он отступил от нее на шаг и снял трусы. Диковина мощно вздымалась ввысь и полыхала, словно факел. Она села и обхватила ее губами, одной рукой сжимая ее пульсирующий корень, а другой продолжая играть со своим клитором. Ей никогда не удавалось угадать момент, когда молоко вскипало, так что она решила вынуть член изо рта, чтобы охладить его ненадолго, подняв при этом взгляд на Оскара. Однако, то ли процедура извлечения, то ли ее взгляд привели к тому, что чаша наслаждения переполнилась.
– Черт! – крикнул он. – Черт! – Он попятился от нее, поднося руку к паху, чтобы зажать диковину в стальные тиски.
Сначала могло показаться, что ему это удалось, так как только две капельки выдавились из его головки. Но потом шлюзы его внезапно распахнулись, и сперма хлынула в необычайном изобилии. Он застонал, как она предположила – не только от удовольствия, но и от досады на себя, и, после того как он опорожнил весь свой запас на пол, это предположение подтвердилось.
– Прости меня... – сказал он. – Прости меня...
– Не говори ерунды. – Она встала и поцеловала его в губы. Он, однако, продолжал бормотать свои извинения.
– Я так давно этим не занимался, – сказал он. – Как подросток.
Она молчала, зная, что любая ее реплика только вызовет новую серию самоупреков. Он выскользнул в ванную за полотенцем. Когда он вернулся, она подбирала с пола свою одежду.
– Ты уходишь? – спросил он.
– Не так далеко – в свою комнату.
– А это обязательно? – сказал он. – Конечно, я понимаю, впечатление я произвел не ахти какое, но... эта кровать достаточно широка для нас обоих. Кроме того, я не храплю.
– Кровать просто гигантская.
– Так... ты останешься? – сказал он.
– Я не против.
Он обворожительно улыбнулся ей.
– Это великая честь для меня, – сказал он. – Прости, я на секунду.
Он снова включил свет в ванной и исчез внутри, закрыв за собой дверь, оставив ее лежать на спине на кровати и размышлять над тем, как повернулись события. Сама странность их казалась уместной. В конце концов, все началось с ошибки в выборе возлюбленного; любовь превратилась в убийство. И вот – новая неувязка. Она лежит в постели мужчины, тело которого едва ли можно назвать красивым, но она мечтает быть раздавленной его весом; чьи руки оказались способными на братоубийство, но будили в ней такую страсть, которую раньше ей не доводилось испытывать; который прошел больше миров, чем поэт, употребляющий опиум, но не мог говорить о любви без запинок; который был титаном, и все-таки боялся. Она устроила себе гнездо среди его пуховых подушек и стала ждать, когда он вернется и расскажет ей о том, как он ее любит. Он вернулся спустя довольно продолжительный срок и скользнул под одеяло рядом с ней. Ее ожидания сбылись, и он действительно сказал ей, что любит ее, но только после того, как он выключил свет, и она уже не могла видеть выражения его глаз.
Она спала крепко, а когда проснулась, то это было похоже на сон – темно и приятно, первое – потому что занавески были задернуты, и в щели между ними она могла видеть, что на небе до сих пор еще была ночь, а второе – потому что позади нее был Оскар, и Оскар был внутри ее. Одна из его рук ласкала ей грудь, а другая – поднимала вверх ее ногу, чтобы ему легче было направить в нее свои удары. Он вошел в нее с мастерством и осторожностью. Мало того, что он не разбудил ее до того, как оказался внутри, он еще и выбрал ее девственный проход, от которого – предложи он ей это, когда она бодрствовала, она бы постаралась отвлечь его внимание, опасаясь неприятных ощущений. Но неприятных ощущений не было, хотя то, что она чувствовала, не было похоже ни на что испытанное раньше. Он целовал ее в шею и в лопатки, едва притрагиваясь к ней губами, словно не зная о том, что она уже проснулась. Она вздохнула, чтобы вывести его из этого заблуждения. Его удары замедлились и прекратились, но она прижалась к нему ягодицами, встретив его очередной удар и удовлетворив его любопытство по поводу того, как глубоко в нее он может проникнуть. Как выяснилось, никаких пределов не существует. Она была рада принять его полностью. Поймав его руку у себя на груди, она заставила ее заниматься более тяжелой работой. Сама же она нащупала место соединения. Перед тем как войти в нее, он предусмотрительно надел кондом, что, в сочетании с тем обстоятельством, что он уже сегодня опорожнил свой запас, делало его практически идеальным любовником, действующим по принципу «медленно, но верно».
Она не стала пользоваться темнотой, чтобы мысленно представить себе другой его образ, более привлекательный. Человек, который вжимался лицом в ее волосы и кусал ее за плечо, не был – подобно мистифу, о котором он рассказывал, – воплощением воображаемых идеалов. Это был Оскар Годольфин, с его брюшком, диковиной и всем прочим. Если кто-то и обрел другой образ, то прежде всего она сама. Ей казалось, что она превратилась в узор ощущений: из ее пронзенной сердцевины расходились две линии, идущие через живот к ее соскам, потом они снова пересекались в районе затылка, сплетались друг с другом и превращались в перепутанные спирали под куполом ее черепа. Ее воображение добавило последнюю утонченную деталь, вписав в круг эту фигуру, которая пылала в темноте на внутренней стороне ее закрытых век, словно видение. И тогда ее наслаждение стало совершенным: она казалась себе бесплотным видением в его объятиях и вместе с тем получала все удовольствия плоти. Большее блаженство трудно было себе представить.
Он спросил ее, не могут ли они занять другую позицию, в качестве объяснения пробормотав только одно слово: рана...
Он вышел из нее на несколько мучительных мгновений, чтобы она могла встать на колени, а потом снова заработал своей диковиной. Ритм его внезапно убыстрился, пальцы его ласкали ее клитор, голос его звенел у нее в ушах, – и все это слилось в едином блаженном экстазе. Узор засиял в ее мозгу, охваченный пламенем от начала до конца. Она закричала ему: Да! Да! – и новые просьбы срывались с ее языка, пробуждая его изобретательность. Узор стал ослепляющим; он выжег из нее все мысли о том, где она и кто она, и все воспоминания о прошлых соитиях слились в этой нескончаемой вечности.
Она даже не знала, кончил он или нет, до тех пор, пока не почувствовала, как он выходит из нее, и тогда она протянула руку, чтобы удержать его внутри еще ненадолго. Он повиновался. Она наслаждалась ощущением того, как его член становится мягким внутри нее и потом, наконец, выходит, преодолевая сопротивление ее нежных мускулов, которые с неохотой выпускают своего пленника. Потом он упал на кровать рядом с ней и, нашарив выключатель, включил свет. Он был достаточно мягким, чтобы не причинять боль глазам, но все равно слишком ярким, и она уже хотела было запротестовать, когда увидела, что он прикладывает руку к раненому боку. Во время их акта рана разошлась. Кровь текла из нее в двух направлениях: струйкой по телу по направлению к диковине, которая до сих пор уютно покоилась в кондоме, и вниз – на простыню.