Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа
Шрифт:
– Кому? – не сбавляя походного шага, усмехнулся в усы капитан.
– Да хоть ихнему Шамилю! Убью, не моргну, нет во мне жалостев.
Мутные во хмелю с рыжими брызгами глаза Кошевенко смеялись, но Виктор по голосу, по хищному трепету крыльев ноздрей понял, что говорил тот серьёзно.
–Э-ээх, дайте мне ковось ё..ть, покуда я в горячке! – Сотник, озверело оскалив плотно стиснутые зубы, вдруг привстал на стремена. За вскинутой конской мордой Виктор на миг потерял кубанца, но видел горбатый спуск шашки, тёмные долы её. Жуткий по силе, рубящий удар с протягом, чисто срезал наискосок ствол молодого дубка, толщиной в руку, что
…Эх, тесны Царские хомуты!
По низовьямё голи зычет:
«Атаманы, казаки!…»,_
Кошевенко, напрочь забыв о Капитане, сорвал в бешенный намёт жеребца, только пыль столбом. Куда?..Зачем?! А х… его знает!…
– Вот тебе…мать-перемать! – пробившись сквозь заслон солдат, восхищённо присвистнул Лёнька Комар. – Да уж, окаяха, голова-два-уха. И впрямь, видать «нет жалостев к кровям». Зверь!
– Да, ну-у? – покашливая в кулак, усмехнулся Притула. – Брось, и не такие компоты видали-с…В запое он, ужли, не зришь? Водку с чихирём жрать меньше надо. Зальёшь за ворот, как он, брат, ещё и не такие узоры загнёшь. Он, видать, нынче себя атаманом Платоновым мнит, аль Гарибальди по меньшей мере. Эх, только б дров не наломал, дурак…А этот может.
– Гарибальди? – Едко усмехнулся в нежные усы Лёнька. Он лукаво сверкнул весёлыми глазами и сбил перчаткой пыль со своего плеча.
– Что-о? – капитан от сей шпильки, аж подавился дымом.
– Я-с говорю…
– Разговор-рчики! Не умничай, подпоручик. – Притула, крутнулся на каблуках. И командно рявкнул:
– Ну! Что стоим, господа-офицеры? Какого чёрта трём-мнём?! Комаров, будь ты неладен!…Соколом в стр-рой, подпоручик! Рр-рота-а! По-одтяни-ись! Повзводно, в колонну за мной…шагом…арш-арш!
Глава 6
Отдохнувший ретивый конь, не зная устали, будто на крыльях нёс Гобзало. Хай, хай…Давным-давно за спиной остался Кахибский перевал…
Солнечный день сменила тьма, но Гобзало на сей раз ночёвки не делал. Вместе с тьмой нагрянула непогода в горы. Налёг мрак, скрыл всё. В небе: ни рогатого месяца, ни хороводов звёзд, ни Млечного Пути…Природа неистовствовала, выл и рыдал ветер…Но грозовой ливень прошёл стороной. Он бушевал над Гунибом, там – оглушительно грохотал гром, вспыхивали жуткие, набухшие гневом жилы молний, и земная твердь снова погружалась во мрак преисподней…
Торжество ночи подходило к концу. Прежних раскатов грома больше не было слышно, но стрелы молний ещё змеились по чугунному небу в стороне Кара_Койсу и Гуниба, освещая разгромленные бурей окрестности. Звери в горах и те отлёживались по своим логовам, не смея высунуться наружу. Яростные порывы ветра продолжали гнуть деревья, которые чёрной траурной полосой тянулись по горбатому взгорью. Мелководные ручьи и речушки вздулись и ревели теперь на порогах. Узловатые ветви карачей, чинар и дубов стонали, как люди на дыбе – жалобно, жутко, а листва, изнемогающая под натиском ветродуя, шелестела прерывисто и злобно, подобно гремучей змее. И от всего этого мятежного буйства природы веяло гнетущим ужасом грядущих испытаний, в которых слышались рыдания с коими, сливался обречённый бессильный женский крик…
Где-то в небесах сверкнула запоздалая молния, озарила затерянный в дебрях гор Унцукульский перевал. Как призрак, возник на нём всадник, закутанный по самые глаза в башлык и бурку. Мгновение и всадник исчез в зияющем мраке ущелья; земля ли разверзлась
* * *
Бледный рассвет поцеловал нахмуренный лоб Дагестана, смягчая безжалостное неистовство стихии. Небо сияло девственной чистотой, и прозрачное золото солнечных лучей играло на горных вершинах. Разорённая, растерзанная земля была грустна, но солнце всходило уверенно, властно, и словно шептало слова утешения: «Впереди хорошего – плохое, впереди плохого – хорошее. Злясь да печалясь, за счастье не ухватишься».
…Тропа сделала вилку. Направо – дорога в аул Ишичали. Налево – гора Киятль. «Хэй-я! Хок! Хок!» – Оскалив стиснутые зубы, Гобзало приподнял узду, и скакун наддал ходу. Гнедые конские уши были плотно и зло прижаты, шея, вытянутая, как на плаху, туго ритмически вздрагивала.
С каждой саженью он был ближе к сторожевой монументальной гончарно-красной горе Килатль. В голове одна мысль о соплеменниках: Магомед, Али, Гула, Тиручило…Волла-ги! Все они были молоды, но самолюбивы и храбры; все получили в наследство от отцов горячую вольную кровь и обычаи гор. Что греха таить? Шило в мешке не спрячешь. Тревожилось сердце мюршида о них…Столкнись они с белыми псами – мирно не разойтись – за теми и за другими кровь, а это горцев, пуще любой плети, бросает в бой!
«Скорее! Скорее! – стучало в висках. В какой-то момент Гобзало почудилось: он уже слышит шум, крики проклятий, боевые кличи и звон оружия!
…ЧIор не сбавляя скока, шумно врубился грудью в бурлящий, струящийся плотный холод. Тысячи бриллиантовых брызг ослепили мюршида, омыли запалённые скачкой лицо. Быстрая ледяная вода обожгла, хлынула в чувяки, ноговицы с чиразами, стиснула колени, плеснула ледовой плетью в пах. Но Гобзало лишь крепче стиснул зубы и вытянул плетью, взбиравшегося на крутой берег коня. Тот огласил дол надрывным ржанием и рванул по тропе с удвоенной силой.
Впереди показалась могучая седловина Килатля, в которой, как в колыбели дремали белые облака. Гобзало весь напрягся, как стальная пружина, под черкеской взбугрились мускулы, ноздри расширились и покраснели. Ай-е! Слава стоящим над ним Небесам! Он достиг цели. Ещё рывок и он крепко обнимет своих кунаков, поделится радостью, – рождением сына Танка!
* * *
Как только дагестанское солнце выкатилось из-за горы и заполнило светом долину, по которой продвигались войска, последние космы тумана истаяли на глазах, и зной липким взваром затопил всё окрест.
Из дневника гвардейского капитана В. И. Притулы:
«Дьявол! Мы плывём в каком-то аду! Солнце так огромно, так беспощадно, что кажется, мы все сдохнем здесь на радость врагу, шакалам и грифам. Зной стоит уже третий час к ряду. Не знаю сколько было этих чёртовых градусов в тени на термометре: сорок или все пятьдесят…Знаю только, что он был непрерывен, безнадежно ровен и глубок, как гиблый омут. И знаю ещё приказ командующего: «Переход в пятьдесят вёрст». Горы будто вымерли, ни ветерка; мелкая известковая пыль, подымаемая тысячами ног и копыт, стояла над нами и душила не хуже волосяной петли; она лезла нам в рот, ноздри и уши, пудрила волосы, так, что нельзя было разобрать их цвета; смешанная с потом, она покрывала все лица грязевой коркой и превратила их в какую-то запеченную в золе кожуру.