Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа
Шрифт:
Гобзало взмахнул плетью. Тяжело треща огромными траурными крыльями, пружиня на лапах, стервятники неохотно взлетели и опустились невдалеке на брюхатый труп, ощеренной лошади. Обочь свежей дорожной колеи, оставленной солдатскими фургонами, в странном положении, словно в судорожном порыве лежал старик в изодранном старом бешмете, а рядом с ним два совсем молодых джигита. Падальщики уже успели обезобразить их лица, ещё хранившие мужественные черты; полчище звеневших мух кружилось чёрным облаком над ними.
Мюршид сцепил зубы, задержал дыхание, с трудом, но он узнал этого старика и его сыновей. Ай-е! все они были гумбетовцы из Ишичали – Люди Солнечной
Они были, как два осколка некогда целого красивого зеркала, полные непередаваемой боли, отчаянья и расстрелянной скорби…
– Будьте вы прокляты! – озираясь по сторонам, мертвым голосом прохрипел Гобзало. Ярость с новой силой вгрызлась в его воспаленный мозг, в котором гудел и кружился вихрь отчаянья. На окаменевшем лице его блестели капли холодного пота.
Но не только трупы и тлен увидел его взгляд. Волла-ги! Точно отставший от волчьей стаи вожак, – он долго отыскивал нужный след и нашёл его. Это был след горских коней. След этот был прям и стремителен. Как полёт стрел, пущенных в цель. Он уходил на Кара-Койсу, туда, куда стремились войска гяуров, туда, где в заоблачную высь возносился непокорной главою Гуниб, где укрепился Шамиль, где со дня на день должна была бесповоротно решиться судьба Кавказа.
– Хэй – яа!Аллах Акбар! Мёртвым – мёртвое, живым – живое.
Весь комок злости и ненависти, – Гобзало, сорвал с места и погнал, что было силы своего скакуна по этому следу…
* * *
Уже удлинились тени, когда Гобзало оказался у каменного голенища Анцухского ущелья. Призвав на помощь Аллаха, он въехал в теснину между двумя челюстями скал, будто в раскинутую пасть дракона, поглотившего тропу.
Тяжёлый лик солнца скользил за чадрой дымчатых облаков, ровно давал отдых своим глазам, уставшим взирать на зло и неправедность мира. В резко потемневшем воздухе ущелья появилась зябкость и становилась всё ощутимее. Ветер шипел в каменных трещинах и зубцах стен, словно человек, цедивший слова, сквозь выбитые зубы.
…Гобзало, ехавшему по дну теснины, показалось на сверхъестественное ледяное мгновение, что он слышит собственное имя, что кто-то зовёт его из-за сгустившейся завесы сумрака, не то хочет о чём-то предостеречь…
Хай, хай…После великого нашествия арабов-завоевателей, магометанство, кое приняли дагестанцы, несомненно, укрепило в их верованиях понятия об одном Боге…О бессмертии души и загробной жизни…Но оно так и не смогло вытравить – истребить тысячелетнее поклонение горцев к древним святыням, почитание седых культов и верований далёких предков.
…Вот и теперь, охваченный суеверной тревогой, мюршид Гобзало не мог освободиться от гнетущего чувства: за ним кто-то пристально наблюдает. Напряжённо смотрит прямо на него или…сквозь него…Иай! На его лице вдруг застыла кривая улыбка, в суженых глазах мелькнуло
Уф, Алла! В пальцах, державших узду, он ощутил вдруг нестерпимое жжение. Во внутреннем голосе его послышалась дроглая нота…Пересохшие губы поневоле шептали обрывки древних заклинаний, которые (как убеждали старики Урады) могли умиротворить козни и гнев потревоженных горных духов. Уж кто– кто, а седые мудрецы ведали: духи не любят, когда над ними смеются иль придают сомнениям их присутствие в этом мире…
Он попытался расслабить онемевшие пальцы и сразу почувствовал холод, пробежавший между лопаток по позвоночнику. Вай-ме! Точно такой же холод он ощутил, когда в детстве на аульском мосту впервые столкнулся с жрецом Гидатля и взглянул в его бездонно-чёрные немигающие, как у гюрзы глаза – Воллай лазун! Давным-давно это было…
Чу! Мюршид Гобзало услышал глухой конский топот. Весь напряжение, он придержал ЧIора, прислушался, слегка подавшись вперёд. Вдруг выпрямился в седле.
– Уо! Кони подкованы русской подковой! Ца-ца-ца-ца-а! Должно быть, казаки! – чужим голосом скрепил он.
И тут же до его слуха донеслась приглушённая песня:
Просвистела пуля свинцовая,
Поразила грудь она мою.
Я упал коню своему на шею,
Ему гриву чёрну кровью обагрю…
Гобзало слегка стрёкнул коня пятками и поскакал обратно в надежде, что укроется в скалах и переждёт казачий разъезд.
Он мчался во весь опор. Хо! Казаки его не заметили, – погони не было.
Урадинец пронёсся узким ущельем; ещё чуть, и он будет свободен, как ветер.
Вдруг впереди загремела булыжная осыпь и грозный крик:
Кто едет? Сто-ой, холера! Убью!
Сердце бухнуло по рёбрам. Гобзало натянул повод. Конь захрапел, кусая зубами грызло, попятился назад, сразу почуяв опасность.
– Стой, кто едет! – снова зло гаркнуло из темноты, и тотчас срывая птиц с гнёзд, раскатисто грянул выстрел. Второй не заставил себя ждать. Свинцовая пуля с визгом отколола кусок базальта от уступа, за которым притаился мюршид. Своды ущелья вновь загудели неистовой перекличкой, похожей на уханье демонов.
Билла-ги! Горец круто повернул коня, понёсся вспять, но не успел до спасительной развилки…Узрел впереди казаков, рвущихся на грохот выстрелов.
Вах! Он очутился в западне – капкан захлопнулся, тропа ущелья была перерезана с обеих сторон.
Беглец конвульсивно смахнул пот со лба. Дрожь напряжения лихорадила плечи. Но Гобзало испытанный воин. Урадинский волк. С детства он был привычен к опасностям, риску, – не растерялся. Отважный не спрашивает: высока ли скала? У самого края дороги теснились скатившиеся со скал огромные валуны. Он быстро свернул с тропы и притаился за ними. Конь и человек замерли, оцепенели. Уо! Даже при ярком свете их трудно было заметить. Всадник всецело доверился чутью своего гривастого друга. Прижавшись крупом к скале, преданный жеребец стоял смирно. В его настороженном лиловом глазе отражалась фигура застывшего в седле мрачного воина: в косматой папахе, черкеске, с кинжалом на поясе и шашкой в зелёных сафьяновых ножнах; в дымчатом призрачном свете и всадник, и конь казались единым целым, вылитым из серебра.