Именем народа Д.В.Р.
Шрифт:
Они нашли немного денег, связали в три узла немудреное барахло. Знатно наследив в кровяных лужах, подались прочь.
У дома старухи Антонихи сбросили узлы наземь. Трофим Задорожный дернул за плечо Алеху Архипова.
— Алеха, зайди к бабке, силов нету. На, — протянул жмень серебра. — Давай, сам говорил, что Антониха приторговывает самогонкой…
Так и оказалось. Бабка-шинкарка, после недолгою торга, потребовав вперед деньги, просунула в квадратное оконце на массивной двери, специально прорезанное для спокойной торговли, заткнутую деревяшкой бутылку.
Вернувшись к Трофимовой сожительнице, дрыхнувшей без задних ног в ощутимо выстуженной избе, молча и быстро, почти не закусывая, выпили бутылку и завалились спать.
Поздним утром, мучаясь тяжелым похмельем, всучили Дуське часть барахла и наказали, чтоб без спиртного она не появлялась. Откуда нежданно-негаданно свалилась пожива, Дуська не спрашивала — по окровавленным мужикам сообразила. Ночной разговор она не помнила.
Дуськина беготня по поселку с вещами привела к тому, что 8 ноября, спустя пять дней после кошмарного убийства трех корейцев-огородников, до уголовного розыска дошли сведения об убийцах.
Нагрянувшие в Песчанку сотрудники угро арестовали Архипова, Верхоленцева и Петрову, а чуть позже и ее сожителя Задорожного.
Трофим и Яшка все отрицали, несмотря на обнаруженные у них на одежде пятна крови и найденные в доме Дуськи вещи корейцев, которые она не успела сбагрить.
Напуганная Дуська толком ничего пояснить не могла, но с готовностью пересказывала поселковые сплетни про убийство.
Потом приперли Архипова, но он не раскололся, оказавшись незаурядным артистом: лил слезы и заявлял, что его оговорили.
Узнавший о совершенном убийстве и убийцах Филипп Цупко неделю прятался по разным местам, перетрусив основательно. Он понимал, что ему трудно будет что-то объяснять угрозыску и следователю, если кто-то из арестованной компании назовет его фамилию в связи с той вечерней пьянкой. Однако тучи пронеслись. Ни на постоялом у Анны, ни в доме на Новых местах никто Филиппом не интересовался.
И 18 ноября, появившись на постоялом дворе, вначале с опаской, а после успокоительного рассказа Анны осмелев, Филипп приказал натопить баню не дожидаючи субботы, основательно попарился и солидно выпил, млея в чистом исподнем за столом в горнице. Он рано лег спать, но когда Анна, закончив все дела, скользнула под одеяло, проснулся, залапал ее сильными руками, потом навалился, жарко дыша…
Под утро гулко залаял, забречал цепью волкодав, потом вторая собака подхватила.
Вмиг утратив все спокойствие, Цупко соскочил с кровати, лихорадочно накинул на плечи тулуп, прокрался в сенки, глянул в щель поверх двери, приподнимаясь на цыпочках и опираясь обеими руками на массивный крюк, запирающий входную дверь.
Но сквозь темноту ничего разглядеть не мог. А собаки не умолкали.
«Навряд ли энто милицанерские, — решил Филя. — Уже жа ворота бы ходуном ходили и матюганы до небес висели… Можа, Костя? Но… Костя без шумов заходит! Эти сучьи хвостаты сторожа, язви их в корень, и не рыкнут… Чем берет? Как чуят в нем конокрадский дух, ли чо ли… Не-е… энто не Костя — на удалого конокрада никогда собака не забрешет…»
Цупко не спеша прошел в дом, надел штаны и войлочные сапоги на толстой кожаной подошве, продел тулуп в рукава и откинул кованый крюк на двери.
Вышел на крыльцо, зорко осматриваясь.
Во дворе никого не было. Цупко спустился с крыльца, прошел к навесу у сарая, взял приставленные к жердям вилы, цепко перехватил их в середине черенка и двинулся вдоль забора к воротам. И тут же вздрогнул от громкого шепота.
— Филя, Филя!
— Хто, твою мать?!
Цупко почувствовал, как букашки страха пробежали по спине.
— Трофим это, Задорожный…
Голос и впрямь был Трофима.
— …Сбегли мы с Яхой седня от милицанеров!
— Это с тем, что ли, частушником-плясуном?
— Он! Тока ноне не до частушек, паря…
— Оно понятно… — ухмыльнулся Филипп в темноте, отвернувшись от забора. — Ну и чо ты теперича?
— Так чо, полный каюк! Куды голову приклонить — ума не приложу…
— Кады ума нет — неча и прикладывать! — отрезал Цупко. — Ответь-ка мне, Трофим… Корейцев-то действительно вдвоем с частушником порешили? Тока мне туман не пускай!
— Да мы это… Одного я, другого Яха, потом он и последнего…
— С волей паренек! Говорят, что одного вовсе на кусочки испластал?
— Но чо уж зря!
— Па-анятно… А сюды-то чево прискакал-то, а, Трофим?
— В уголовке среди арестантов болтали, што знакомство имешь с Костей Ленковым…
— Каво?!
— Филя, выручай… Сведи, Христом Богом молю… Пропадем!..
— Чо заныл, как сучка в течку! — Цупко сторожко прислушался к округе.
— Куды податься-то? Теперича одна дорога…
— Погодь, мужичок, погодь! — опасливо оглянулся Цупко. — Не скрозь забор таки разговоры весть… Да и не знаю я, мож ты под меня мину подводишь…
— Ты чо! Ты чо! — еще пуще разволновался за забором Трофим.
— А где энтот твой Яха?
— Да вон там, в кустах сидит… Некуда нам, Филя… Христом Богом прошу!.. На все согласные!
— Ить, Бога вспомнил!.. Не поминай всуе! — строго сказал Филипп, злорадствуя. Одновременно лихорадочно вертел в голове, как с гавриками поступить.
«От же сука энтот Фимка! Жрал самогонку, жрал, а упомнил, как он, Филипп, приходил до Дуськи… Фараоны повяжут — продаст с потрохами, никакое осведомительство не помогет. Верный цугундер!».
Вслух проговорил в сторону забора:
— Слышь, мужичок… Обожди меня подле ворот. Да не торчи там мухомором. За дерево стань. Щас хлеба с салом вынесу, а с одежей помочь не могу.
— Дык, а как жа…
— Сказал, обожди у ворот!
Завернутые в тряпицу хлеб и сало, под ворчание Анны, вынес к воротам, огляделся и быстро сунул Задорожному.