Именины сердца: разговоры с русской литературой
Шрифт:
— Они-то есть?
— Такие есть, но их очень мало. Может быть, в такие офицеры сейчас вырвался Быков.
— А Иванов?
— Иванов безусловно. Причем у меня вызывает опасение писательская судьба и Быкова, и в большей степени даже Иванова — последний его роман мне не нравится.
— С ума сойти. «Блуда и МУДО»? Классический роман.
— Задача, которую он себе поставил, очень достойна. Задача — найти некую метафору для описания сырой, неприятной, разваливающейся реальности. Но та метафора, которую он нашел, — она искусственна и в итоге дурно реализована.
—
Потому что нельзя перманентно находиться в состоянии истерики; или хотя бы нужно иметь внятную причину, чтобы ее испытывать!
— В принципе я с тобой согласен, потому что состояние истерики — оно вообще не продуктивно. Бывает веселая и красочная истерика — но и ее можно наблюдать лишь один раз. Собственно, осознавая это, после «(Голово)ломки», когда от нас ждали еще одной веселой истерики на заданную тему, мы с Лехой постарались уйти в некую спокойную, традиционную форму. И ушли.
— Ты — мой друг, и я знаю тебя как человека открытого и доброго. Но в своей литературе, в своей публицистике ты не боишься жестких оценок.
— Честно говоря, я себя не воспринимаю писателем, потому как основное мое занятие — журналистика; впрочем, я могу себя называть критиком — поскольку я довольно много писал в этом жанре и считаю, что имею право на любые оценки. Я достаточно много читал и достаточно много думал по этому поводу.
— Мало того, ты еще и писать умеешь сам.
— А это в данном случае не так уж важно: я умею писать критический текст — и этого достаточно.
— Как в России с критикой обстоят дела?
— С критикой плохо, но, я думаю, подобная ситуация везде, а не только в России. В России есть некоторое количество адекватных критиков — этого достаточно. Например, Лева Данилкин: при том, что я в половине случаев радикально не согласен с его оценками. Но это человек, имеющий собственное представление о литературе, о сущности и роли писательства, у него внятная система критериев — субъективная, да, но другой не бывает; и он умеет писать.
— Этого не отнимешь. Хотя пишет он несколько однообразно — это замечаешь, когда читаешь целую книгу его статей.
— Да, возможно, он эксплуатирует определенные приемы, но делает он это блестяще, поэтому — простительно.
— А книгу Данилкина о Проханове ты оценил?
— Не осилил. Хотя я с симпатией отношусь к Леве и с уважением — к Проханову. Мне кажется, что он очень любопытный и яркий тип.
— Но романов его ты не читал.
— Это не мое. Мне кажется, что у него, безусловно, дурной вкус и это даже возведено в некое пышное достоинство.
— Это не совсем так. У Проханова случаются провалы вкуса, но вообще, если бы он был автором не пятидесяти книг,
— Это, наверное, правда. Я тут недостаточно компетентен; но в любом случае он не вызывает у меня раздражения, потому что мне он кажется человеком талантливым и несволочным. А после соприкосновения с очень многими персоналиями из мира литературы хочется вымыть руки.
— У тебя никогда не возникало ощущения, что писательский мир слишком уж преисполнен раздражением и завистью? Что каждый второй здесь, видя чужой успех, втайне мыслит словами известного киногероя: «На его месте должен был быть я!»
— Мне повезло, наверное, с моими друзьями и знакомыми из мира литературы — вблизи себя я такого не встречал.
— Мне кажется, ты сам хороший человек и потому о других всегда говоришь как о хороших людях.
— Ну, не знаю. Мне кажется, я не заражен теми заразами, о которых ты говоришь, Аня Старобинец ими не заражена, ты ими не заражен, и даже Дима Быков ими не заражен.
— Быков однажды написал, что Максим Горький занимался только теми, кто был, так сказать, ниже его. В ответ кто-то сказал, что Быков сам такой и если увидит нечто больше себя — задавит.
— Некоторую ревность к чужим хорошим текстам в нем я замечал. Но, при всех своих человеческих и творческих изъянах, Быков уж точно не подлец, и представить, что он кого-то давит, я не могу. А во-вторых, ну, ребята, пожалуйста, покажите мне такого человека в литературе — да поближе, чтоб я его разглядел, — который настолько выше Быкова, что Быков ему смертельно завидует. Я таких, если честно, не знаю. И это, кстати, не комплимент Быкову, а упрек литературе. Я что-то не вижу таких талантов, при виде которых Быков грыз бы мундштук собственной трубки.
— Последний вопрос. Ответь мне с советской прямотой: ты верующий?
— Нет. Притом что крещен. По-видимому, я то, что называется пошлым словом «агностик».
— Хорошо, как агностик, скажи мне: небо становится ближе? У меня есть ощущение, что Бог смотрит на нас уже в упор, потому что устал от нас. И если мы делаем что-то дурное, он наказывает нас немедленно, не откладывая наказание надолго, как в иные, седые времена.
— Я не знаю, божественные ли это законы или законы физики, но людям действительно «прилетает» за то, что они делают.
— И тебе «прилетает»?
— И мне «прилетает» и будет «прилетать». Но я не уверен, что это надо объяснять метафизическими и эзотерическими терминами. Возможно, все вполне исчерпывается физическими законами.
— Очень веселые физические законы, надо сказать. Очень тщательно разработанные.
— Мне божественная теория представляется эстетически более красивой. То, что все вокруг — лишь стечение случайных обстоятельств, — как-то менее интересно, если предположить, что за этим стоит некий высший сюжет. Но… я с опаской отношусь к высшим сюжетам.