Имеющий уши, да услышит
Шрифт:
– Место какое он себе выбрал для жилья! – Юлия всплеснула руками. – Не остановился на постоялом дворе – инкогнито ведь соблюдает. К тому же это в Одинцове, далековато от моего имения. Мог бы снять для житья любой из окрестных помещичьих домов, что пустуют летом, потому что семьям не до дачного отдыха – у всех кто-то арестован и в Петропавловку заключен, ждет после суда этапа на каторгу и ссылку в Сибирь. Он снял у моих соседей Черветинских тот старый Охотничий павильон, что достался им в наследство от прежнего владельца. Так близко, Клер, от вас поселился ваш отважный спаситель – граф и генерал… Боже
Клер сама обняла свою подругу и хозяйку за плечи. Так и шли они, поддерживая друг друга.
Вечерний теплый ветер овевал лицо Клер Клермонт…
Утром на четвертый день своего затворничества Клер все же отважилась заглянуть в зеркало над комодом. Она была готова ко всему – что у нее сломан или перебит нос, что глаза ее окружают багровые синяки, что она опухла и расплылась, словно жаба…
Она увидела свое осунувшееся лицо в обрамлении темных волос. В глазах тревожный блеск. Огромный лиловый синяк на виске. На щеке длинная ссадина. На лбу – царапины от мелких камней. Она подумала: останется ли на щеке шрам? – да вроде нет, это просто ссадина, она заживет со временем. Синяки долго не проходят, конечно, однако нет каких-то серьезных увечий, изуродовавших бы бесповоротно ее внешность.
Она открыла баночку белил, попробовала замазать ссадину, но за летние месяцы кожа ее, несмотря на нынешнюю болезненную бледность, все же загорела, а свинцовые белила выглядели уродливо, как театральный грим. И Клер решила оставить все как есть. Все равно в Иславском знают, что ее – английскую гувернантку – хотел изнасиловать неизвестный. Слухи уже разлетелись по округе. Так зачем она будет скрывать свои раны? Воины в битвах не скрывают их никогда. Хотя какой из нее воин?
Она даже не сумела разглядеть того, кто напал на нее.
Не то что защититься…
И если бы не этот генерал… Ко-ма-ро-вски… Клер тихонько про себя по слогам повторила его трудную русскую фамилию – имя спасителя надо запомнить, таков долг чести, несмотря ни на что.
Они дошли до дома стряпчего Петухова. Обычный каменный маленький одноэтажный домишко с двумя печными трубами, каких полно в русской провинции. Дом окружал невысокий забор – штакетник. Когда-то строение предназначалось для управляющего имением Иславское. Однако после того как эту должность стал исполнять Кристофер Гамбс, одинокий, бессемейный немец, ученый-механик и натуралист-философ и врач, ставший для Посниковых практически членом семьи, дом сначала сдали в аренду, а затем продали ушедшему на покой стряпчему Петухову, накопившему денег на судебных тяжбах и переехавшему сюда вместе с дочерью Аглаей из подмосковного Одинцова.
– Аглая днем еще должна была принести нам переписанные ноты, – заметила Юлия, открывая калитку. – Но мы с вами, Клер, зато прогулялись и поговорили о важном, что тоже хорошее дело. Вы со временем окрепнете окончательно: и физически, и морально…
– Да, Юлия. И спасибо вам за поддержку и участие.
– Вы мой друг. Вы опора мне в моем горе. – Юлия взошла на крыльцо дома стряпчего и постучала ручкой зонтика от солнца в дверь.
Никто не ответил.
Она попыталась открыть – дверь была заперта.
– Странно, они уехали, что ли? В Одинцово? Но все равно осталась бы его кухарка… Лука Лукич, откройте! А может, они в бане с кухаркой? Но где же Аглая?
Клер поняла, что стряпчего и кухарку, раз они могут совместно париться в бане на задворках дома, связывают не просто отношения господин-слуга, но нечто более плотское.
Она оглядела домишко. Как тихо… и даже куры не квохчут в курятнике. И кажется, что за весь день дом сей так никто и не покидал. Внезапно она ощутила словно бы укол в сердце – чувство острой необъяснимой тревоги.
Она повернулась и пошла вдоль стены до угла, заглянула и…
Гудение… много насекомых где-то собралось… Пчелы?
Под ногами хрустнули осколки стекла.
Окно на задней стороне дома, не видной со стороны дороги, было не просто распахнуто настежь – нет, створки в деревянных резных наличниках болтались каждая на одной петле. Стекло было выбито, подоконник усеян щепками.
Клер подбежала к окну – фундамент оказался низким, она могла разглядеть всю комнату, где страшным черным роем гудели мясные мухи, слетевшиеся сюда, казалось, со всей округи, потому что комната – девичья спальня – была залита кровью.
Постель, пол, стены – все в темных кровавых брызгах. И полчища мух.
Аглаю Петухову она сначала и не признала в той, что лежала на полу у кровати, хотя видела эту миловидную переписчицу нот в доме Посниковых часто.
Абсолютно голое тело, измазанное кровью так, что казалось сплошь красным, застыло в нелепой ужасной позе – задняя часть приподнята, под живот подсунуты пропитанные кровью подушки. Лицом Аглая уткнулась в пол, на ее светлых волосах, разметавшихся по половицам, стояла тяжелая прикроватная дубовая тумбочка.
Клер смотрела на это и крик… дикий вопль был готов вырваться из ее груди.
Однако это было еще не все.
На пороге девичьей спальни лежала мертвая босая женщина: толстая, в ночной сорочке, наверное, та самая кухарка – сожительница стряпчего.
Голова ее была буквально расплющена страшным ударом – у нее фактически не осталось лица.
– Что там? Что вы там такое увидели, Клер? – тревожно спросила Юлия Борисовна.
А в следующую минуту она кричала от испуга и потрясения так громко, что сначала на ее вопль примчался местный водовоз, проезжавший мимо в телеге с бочкой, а затем соседские крестьяне, закончившие под вечер работы в поле.
Глава 4
Инкогнито из Петербурга
К дому стряпчего бежали люди со стороны барского дома, скоро собралась уже целая толпа. Пришел управляющий Гамбс, он заглянул в окно, воскликнул по-немецки «о майн готт!» и сразу отрядил посыльного к местному полицмейстеру в Одинцово, и велел немедленно послать за его сиятельством в Охотничий павильон.
Насчет полицмейстера Клер не была уверена – во-первых, до Одинцова неблизко, а во-вторых, когда она пряталась в своей комнате после нападения и лишь Юлию готова была видеть рядом с собой, та говорила, что уже посылала за полицмейстером и тщетно: тот вот уже две недели находился в жестоком запое от горя. Его единственного сына – офицера гвардии – по приговору суда за принадлежность к тайному обществу лишили чинов и званий и приговорили к бессрочной ссылке в Сибирь.