Иммигрантские Сказки
Шрифт:
Ленка шла по улице и думала (кстати!) о бессмысленности бессмертия. Ее немного забавляла как сама фонетическая составляющая словосочетания, так и его смысловая нагрузка. Бессмысленность. Бессмертия. Вот, например, живой производитель бессмертия. Врач. Он сидит у себя в кабинете и лечит. Или бегает и лечит. Или стоит по тридцать шесть часов в операционной и лечит.
Ленка остановилась на перекрестке, вынула сигарету, зажгла ее, посмотрела, затянувшись, на видимую неподалеку дверь клиники «Common Health», и подумала: а зачем? Зачем он лечит? Кого он лечит? К чему все эти люди?
Себя Ленка считала человеком относительно здоровым. Курящим, но не страдающим от болезней, связанных с курением. «Пока, то есть», говорят врачи – не страдающим. Выпить Ленка тоже могла – хорошей водки подо что-нибудь соленое с жареным мясом. «Печень» – вдруг подумала Ленка. Интересно, что для печени вреднее –
Бессмертие животного было хоть как-то обусловлено, будь оно возможно. Человек же был по сути полнейшей дрянью. Ленка искренне не понимала, зачем вся эта куча живых и грязных существ, идущих спереди и сзади нее, вдалеке, вблизи и по сторонам, шлепающих по лужам, давящих чужие экскременты, потребляющих и выбрасывающих, вообще должна жить.
Ленка шла в клинику за справкой. За справкой, что она здорова. Справка была необходима ей для предоставления администрации курсов home attendants. Хоуматтенденты – это такие специальные люди, которые ухаживают за другими больными или старыми людьми, сами, кстати, часто будучи больными и старыми людьми: круговая порука и оборона. Старики – за стариков. Сравнительно здоровые – за больных. Ленка собиралась учиться на этих курсах в числе редких «молодых». Она уже отучилась половину срока и даже сдала тесты на знание половины программы. Она уже умела пользоваться механикой – тяжеленным подъемником для парализованных больных, – ставить и выносить судно, менять памперсы, перетаскивать пациента в инвалидную коляску вручную, в две руки, в четыре руки, перестилать постель по правилам госпиталей, причем непосредственно под лежащим пациентом, измерять давление и оральную температуру, она уже знала, что входит в ее обязанности, а что – в обязанности медсестры, и почему этого ни в коем случае не стоит путать… Она была лучшей на курсе – одной из двух-трех женщин в их группе, кто хотя бы относительно знал английский, ее там, кажется, даже успели полюбить некоторые. Не все. Далеко не все. Но некоторые. Но потом Ленка вылетела. По болезни. Болезнь пришла к ней прямо на уроке: она вдруг начала тяжело кашлять, у нее закружилась голова, заболели кости, на нее силой (там много чего делалось силой, курсы были бесплатными) надели маску, она смогла просидеть еще сорок пять минут, и эти сорок пять минут голова ее была занята лишь одним: дойдет ли она домой. Доедет ли. Доползет. Взять Убер? Дорого для такого расстояния. Ехать в метро? Ну, ехать в метро. Подумаешь, с температурой и кружащейся головой ехать в метро, держась за его замызганные стены. Можно подумать, ни разу не проходили.
Ленкин муж перестал содержать семью. Частично в том была его ответственность, частично – ситуация на рынке, это уже было неважно, важно то, что раньше он содержал, а сейчас не мог. Так бывает – думала Ленка. Так со всеми может случиться. Не то чтобы она рассчитывала, что ее всегда будут кормить – она умела себя кормить, просто расслабилась. Ленкин муж был хорошим парнем. Ему ничего было для нее не жаль. Он был готов кормить, если б американский рынок не заняли индусы. В какой-то момент он помог индусам тем, что сам где-то протормозил, чего-то не учел, и вылетел с рынка программного обеспечения. Потом там, наверху, решили изменить правила приема людей на работу. Интервью стали проходить странно и по-дурацки, в интернете начались дебаты о том, как там, наверху, решили окончательно прищучить рынок software development – всего этого Ленка не читала, но знала, что это происходит, эти разговоры окружали ее постоянно, супруг часто говорил по телефону с друзьями, она все слышала. Потом ему сказали где-то: «Мы бы взяли вас… но вы не индус». Эти люди знали о расизме все. Они жили в стране, искоренившей расизм, а потому не могли не знать о нем всего.
Ситуация постепенно стала устрашающей, нужно было платить рент, который раньше казался таким дешевым, а теперь таким дорогим, хотя сумма не изменилась. Получилось так, что Ленка, выйдя замуж, перестала испытывать финансовую нужду, и это повлияло на ее мышление, как хорошая доза ЛСД. Обволокло Ленкин мозг. Раньше Ленка все время выкручивалась сама, а тут возьми и познакомься с хорошим парнем, который готов был для нее на все, как ей казалось. Потом обвал рынка, кризис, безработица. По профессии Ленка – журналист. Что делать в Америке журналисту со своим русским языком? На этот вопрос существовал далеко не один ответ, но все они звучали как-то отдаленно, потенциально отодвинуто во времени, например – начать писать по-английски для американских изданий, или нанять переводчика, как Довлатов или Лимонов. Времена Довлатова и Лимонова прошли, переводчики стали брать стопроцентную предоплату, независимо от того, продан будет материал или нет, и никто бы не договорился уже, как Сергей Донатович, за половину потенциального, будущего гонорара. Это была ее мечта – договориться за половину будущего гонорара с переводчиком. Но на дворе был двадцать первый век. Какой такой будущий гонорар? Будущий гонорар может быть только у тебя, Лена: ты напишешь и будешь терпеливо ждать, когда тебе соизволят заплатить. А переводчику ты наугад заплатишь раньше. Если будет чем.
Ленка понемногу писала в русские газеты. В американские русские газеты. Там платили мало. Ленка пыталась отстоять каждую копейку, но американские русские газеты тоже были не пальцем деланы и платить больше – отказывались. То есть, не писать Ленка не могла. Тогда бы денег не было вообще. А писать за копейки было унизительно. Но Ленка писала. Потому что иного не предлагали. «Интернет перебил нам все, нас вообще могут скоро закрыть», – говорили в редакциях. Ленка все понимала. Она знала, что ее статьи никто, кроме пенсионеров, не читает. Так что она будет работать на пенсионеров. На русских пенсионеров. На людей, объединенных общим великим горем, имя которому – русский язык. Не тем образом, так другим. Не писать для них, так хоть горшки выносить. Ленка не строила иллюзий, она понимала, что разница велика, но тогда еще не понимала – насколько.
Мужа накалывали с работой раз примерно восьмой. Он проваливался – человек с огромным опытом, уверенный, знающий свое дело программист – проваливался на восьмом подряд интервью. Это было что-то кармическое, что-то сверху. Бывает так, что человеку начинает патологически не везти. Везло-везло, а потом раз – и перестало. Ленка не могла уже думать про это, она думала про это несколько месяцев, а потом ее ресурсы думания на данную тему закончились. В конце концов, Ленке тоже, бывало, не везло. Это у всех бывало – когда подолгу нет работы. Даже у самой Ленки, давно, но было. Но тогда она сама была кормильцем, теперь же в Ленкином случае работы долго не было именно у кормильца – хорошего парня, который готов на все, однако при иных обстоятельствах. При обстоятельствах текущих он стал вспыльчивым, депрессивным, нервным – что тут вообще объяснять. Мужику нельзя без работы – считало общество. Ленка почти всю жизнь писала статьи в раздел «общество» – поэтому общество она искренне ненавидела всей душой (многое о нем знала), однако вот тот самый тезис про то, что мужику нельзя без работы, – к нему она вдруг прислушалась. Придумалась. И поняла, что да. Нельзя. Не из-за денег. А просто нельзя. Это как-то бьет по нему – с какой-то незнакомой стороны. Или уже знакомой, черт ее разбери.
Постепенно на горизонте замелькала перспектива остаться на улице без куска хлеба. Кто-то должен был работать. Хоть кто-то. Хоть где-то. Ленка обзвонила все редакции с просьбой взять ее в редколлегию на полный рабочий день – она же давно пишет, она же зарекомендовала себя, ее же любят, она готова… Да на все она готова, сукин ты кот. Ей было заявлено, что полной ставки сейчас нет нигде – всех везде посокращали, чтобы освободить часть финансирования для таких, как она, – для репортеров-фрилансеров, пишущих авторские материалы. Однажды она даже спросила: а вам печатники в типографию не нужны? Я могу. Мне даже приятно будет, сфера родная. Ей ответили, что это тяжелая мужская работа. Она, Елена, не сможет проделывать ее чисто физически. Спорить у Ленки уже не оставалось сил – все ранее имевшиеся куда-то делись.
Посетители немощных пенсионеров и инвалидов в Америке вообще и в Нью-Йорке в частности были на вес золота. Для них открывались курсы, как платные, так и бесплатные. Платные отличались от бесплатных тем, что на платных можно было выбрать удобный тебе график обучения, а на бесплатных – нет, там была армия. К восьми пришел, к пяти ушел. Всего две недели, но – армия. Бесплатные курсы делали одолжение. То есть, это их посетители, студенты курсов, должны были думать, что им делают одолжение, – де факто агентства по уходу за пожилыми открывали эти курсы для того, чтобы иметь сотрудников, которых они в должном количестве не имели. Это был обман в стиле Марка Твена, история о том, как Том Сойер красил забор. «Мы тратим на ваше образование по тысяче долларов на каждого студента за один курс», – говорила тощая тетка лет пятидесяти, выдавая на руки каждому пачку ксерокопий стоимостью максимум доллара три.
За партами сидели взрослые, изрядно обгрызанные жизнью тетки. Они тоже хотели работать хоть где-то. Ленка всерьез сомневалась в том, что они искренне хотят ухаживать за больными стариками, что видят в этом благодеяние и призвание. Не может быть такого количества людей в мире, искренне, по велению души, готовых переносить инвалидов с кровати в инвалидное кресло и обратно, выносить за ними судна, вымывать их рвотные массы, драить стены их сортиров, терпеть обвинения в краже денег или золотых колец у альцгеймерных старух, у которых не было ни денег, ни колец, но была странная сила, идущая изнутри, сила неконтролируемая, призванная обидеть, унизить, обвинить – сделать с этой «хоматендой» все, что мир сделал с ними самими за девяносто три года. Или за семьдесят три. Или за восемьдесят.