Иммигрантские Сказки
Шрифт:
Клара оказалась дамой оперативной и бизнесменом жестким. Она не стала ждать или делать вид, что ее это не касается. Наехала на Зюлькина после первого же перепоста, почти проигнорировав второй, третий, десятый и сотый. Она не стала ничего писать в соцсетях, она ничего в них не понимала и аккаунта в фейсбуке у нее не было, она продвигалась через русские газеты и телевидение. О том, что гарнир взбунтовался, ей сообщил сын. В образование кровинки Клара вложила кучу денег, она любила сына безумно и делала для него все, каковое все делал для него при жизни и отец, покойный адвокат Гольцман, известный тем, что ему удалось отмазать от срока персонажа, изнасиловавшего собственную мать, история в начале 80-х была в Нью-Йорке нашумевшая. Он научил сына всему, что умел сам. Еще не поступив в ло скул, Генри Гольцман уже знал все тонкости адвокатской профессии, умел вникать
Генри сделал все чисто и аккуратно. Иск о диффамации был направлен в Верховный суд, второе заседание которого должно было состояться в апреле, первое перенесли.
Зюлькин не знал о деятельности местных судов почти ничего. Он думал, что его посадят в грязную долговую яму, он видел это почти буквально, щупал руками грязь в этой жидкой яме, стоял в дерьме по колено. Он вибрировал на первом заседании, не произнося ни слова, хотя у него был переводчик. Тот же переводчик пришел и на второе, апрельское заседание. Это была тоненькая старушка из второй волны, она всегда говорила вежливо и тихо, почти шепотом, ее сложно было вообще расслышать, но она была согласна работать бесплатно, как волонтер, просто чтобы помочь этому представительному мужчине. Она сказала ему тогда, что, похоже, дело затянется надолго, ибо мало нужно для переноса рассмотрения дела, меньше, чем все мы думаем. Первое, сентябрьское заседание перенесли потому, что у Зюлькина не было адвоката. Его спросили – у вас есть адвокат? Он сказал – нет. Его спросили – вы хотите, чтоб вас защищали? Он сказал – да. Его спросили – вам нужно больше времени, чтобы найти адвоката? Тут старушка, та самая, переводчик с тихим и добрым лицом, сделала лицо страшное, рожу Бабы Яги, и тоталитарно промолвила, делая вид, что переводит ответчику с английского: “Слава, тебе нужно больше времени! Нужно!!!” И Слава неуверенно сказал «да». В итоге заседание перенесли на апрель.
Что делала внештатница Катя в том сентябре? Бухала у мамы в Магнитогорске с бывшими одноклассниками, она ездила проведать родителей. Как вообще до нее дотянулся Зюлькин? Отец Никодим дал Зюлькину ее вотсапп.
Здесь стоит объявить кофе-брейк и пояснить кое-что. Дело в том, что
в этой истории каждый делал немного не то, что привык. Не то, что планировал. Отступал по линии собственной партии на сантиметр. Фальшивил, одним словом. Врал себе. Или наоборот, впервые не врал. Дело Зюлькина, этот гигантский камень Сизифа, всякий раз, падая со скалы американского правосудия, откатывался вовсе не на прежнее место – его траектория сдвигалась на тот же судьбоносный сантиметр.
Старушенция-переводчик могла перевести ответчику вопрос судьи без комментариев, и он, Зюлькин, ответил бы то, что хотел ответить, – что на адвоката у него денег нет и не предвидится, а в про-боно юридические службы он звонить уже пытался, там говорят по-английски, он пробовал нажимать кнопку «4», как рекомендовал механический голос всем, кто хотел бы говорить по-русски, но русских там в итоге то ли не было, то ли все они были заняты, в общем, Зюлькин жал на кнопку «4» недели две, каждый день, с 7 утра до 5 вечера, и так ни с кем и не поговорил. Поэтому резюме: он потерял надежду, не видит света, выносите уже давайте свой вердикт, адвоката у него не будет, и единственное, на что он рассчитывает, – на свою налоговую декларацию, где сказано, что он нищеброд и 11 миллионов у него нет. Но старушка на секунду превратилась в Бабу Ягу, и заседание перенесли.
Примерно в это же время Зюлькину удалось выйти на отца Никодима. Вячеслав никогда особо религиозен не был, но ему кто-то посоветовал обратиться к Никодиму, даже если он оголтелый атеист. Просто не надо орать об этом Никодиму на ухо громко, все дела.
Батюшка в среде русской иммиграции славу имел довольно… противоречивую. Одни говорили, что он святой, другие – что ворюга и присвоил церковные деньги. Его даже некогда судили за последнее, но оправдали. Святым его называли за сеть приютов для русских бездомных, созданную группой Никодима, состоящей из волонтеров. Тут тоже была мутная история: с одной стороны, у бомжиков вроде появлялась крыша над головой, с другой – в приютах были жесткие условия жизни, на которые они жаловались. В частности, им там не давали бухать и селили по двадцать человек в одной комнате. Двадцать принудительно трезвых бомжей – в одной комнате, метраж от 9 до 12 м. кв.
Но нас касается лишь та часть жизни Никодима, в которой он столкнулся с Зюлькиным. Непьющим, некурящим, в красивом костюме и снимающим (пока что) квартиру на Рокавей. Таких клиентов у Никодима раньше не было, он привык к бомжам, которые в принципе трезвы не бывают, и очень удивился. Выслушав историю Зюлькина, сказал, что именно в этом случае вряд ли чем-то может помочь, сказал это удивленно и растерянно… его епархия – выдирать бездомных алкоголиков из-под забора, отвозить их в рехабы и селить в приюте, поиск про-боно адвокатов – вообще не его, не Никодимов, профиль, и лично он на своего адвоката, отмазавшего его от обвинения в краже денег, собирал краудфандингом.
Идея краудфандинга на адвоката показалась Зюлькину злой шуткой. Он никогда не просил ни у кого денег, он был маленькая, но гордая птичка. Тем более вот так, публично побираться – да лучше отсидеть, чесслово. Он ничего не сказал Никодиму, но на данный метод обретения средств забил болт загодя. А батюшка вдруг возьми и перезвони, почти сразу после их разговора, минут через десять. И сказал, что вспомнил, вспомнил, кто этим может заняться! Есть же девочка такая, Катя, тоже, кстати сказать, безбожница, но пишет неплохо и работает для русских газет. Она писала о наших шелтерах. Поговорите с ней, может, она сможет чем-то помочь. Медиаподдержка, неуверенно добавил Никодим, еще никому ничего не портила…
«Еще как портила», – подумала Катя, когда Зюлькин пересказывал ей по вотсапу этот диалог. Но вслух ничего не сказала. У Зюлькина был неприятный умоляющий тон. Тон, при звуках которого люди определенной породы становятся зверьми. По этому тону они определяют особей, к коим уместно применить все правила социал-дарвинизма. Кате было неприятно слышать все это, находясь у родителей, она не хотела с этим связываться и вообще тогда находилась на грани принятия решения послать подальше все эти чертовы газеты. Там мало, унизительно мало платили, путь неудачника надо было прекращать, заканчивать курсы и идти кем угодно – бухгалтером, буккипером, паралигалом, влезать в кредит и покупать кофешоп, маленький, ржавый кофешоп, даже такая была идея («идиотизм, конечно», – думала Катя).
Злостной привычкой Зюлькина также было по часу просить прощения за потраченное абонентом время – тратя таким образом еще больше времени абонента. Извините меня, пожалуйста, если звоню не вовремя, или если поздно звоню, или если рано, простите, если трачу много вашего времени, в следующий раз я постараюсь не тра… Люди, знающие Зюлькина не один день, не желали брать трубку на его звонки, все они хотели его послать, даже в этой мрачной ситуации все они все равно хотели его послать. Катя тоже хотела повесить трубку и заблокировать этот номер. Но вместо этого она, сама не понимая, как, почему и зачем говорит это совершенно незнакомому человеку, пролепетала что-то вроде того, что «она, если честно, больше не хотела бы заниматься публикациями в русской прессе вообще, это себя как-то очень плохо оправдывает, но она готова вернуться в Нью-Йорк через две недели и с ним связаться, поговорить, обсудить не по телефону, мало ли что можно… когда суд? В апреле? Вячеслав, вы только не нервничайте ради бога, до апреля еще вагон времени»…
И в апреле она пошла на этот суд. С блокнотиком, как полагается. Место нашлось на галерке – это было рядовое, проходное заседание, на него отводилось максимум пятнадцать минут, оно проходило в ряду других запланированных встреч по бизнес-спорам и все, все остальные бизнес-споры были точно важнее дела Зюлькина. Пришла та самая старушка Яга, добрая, тихая, в красном шерстяном брючном костюме, с белоснежной головой, увенчанной мелкой гулькой. Они с Зюлькиным уселись в первом ряду, им полагалось это как ответчику и его ресурсу, там же, в первом ряду, мелькнула фигура предполагаемого адвоката истца, Генри Гольцмана, но Катя разглядела только фигуру, от лица ее отделяла толпа в костюмах с галстуками. Представители прессы могли сесть во втором ряду, но туда было не пробиться – уже в дверном проеме возникла дикая человеческая пробка, усеянная с разных сторон папками, стопками папок, а иногда и тележками, доверху наполненными папками. Катя пробралась на галерку, где ничего не было слышно, в расчете на то, что Зюлькин и баба Яга ей сразу же, как отойдут, все расскажут.