Император Юлиан
Шрифт:
– Нет, - спокойно ответил Оривасий, - отнюдь.
– Ну что ж, тогда тебе нет нужды объяснять.
– Тут я спохватился и стал молоть всякую чепуху насчет кротости императора, доброты епископа Георгия и красоты пейзажей в Каппадокии: могло статься, что Оривасий был тайным осведомителем. К счастью, тут появился камергер и возвестил о прибытии императора. В спешке я покинул зал, чтобы занять свое место за столом.
Я так подробно описал эту встречу с Оривасием, потому что ему впоследствии было суждено стать моим лучшим другом. Однако в Макелле я с ним больше не встречался - по крайней мере, я этого не помню. Позднее он сказал мне, что никогда не видел такого напуганного юноши.
Когда я заявил ему, что, как мне помнится, держал себя спокойно и вполне владел собою, Оривасий в ответ просто рассмеялся:
– Я был уверен, что ты на грани безумия, даже принял тебя за эпилептика.
– А что
– Вот он-то как раз казался совершенно спокойным. Он произвел на меня тогда самое благоприятное впечатление.
– А Галл как раз и свихнулся.
– Я не претендую на непогрешимость.
Люди всегда ошибаются в оценке впечатления, которое они производят на окружающих. Тем не менее в одном Оривасий оказался прав: я действительно был насмерть перепуган.
Моя аудиенция с императором состоялась в последний день его пребывания в Макелле. С самого утра епископ Георгий готовил нас с Галлом к этой встрече. Он волновался не меньше нас, ведь и его карьера висела на волоске.
Галл был допущен к священной особе императора первым. Помню, те полчаса, которые он провел с Констанцием, я молился всем богам, каких только мог припомнить: даже в те времена я был эклектиком!
Наконец настал и мой черед. За мной явился одетый в роскошные одеяния гофмаршал, показавшийся мне палачом. Епископ Георгий скороговоркой благословил меня, а гофмаршал дал последние наставления, как подходить к императору и какими ритуальными словами его приветствовать. Мне показалось, будто меня куда-то несет, и всю дорогу я снова и снова повторял про себя слова приветствия, пока не очутился лицом к лицу с императором.
Констанций сидел в апсиде зала не на троне, а на обычном стуле. Рядом с ним стоял Евсевий, он держал в руках ворох каких-то бумаг. У ног Констанция на табурете с самодовольным видом восседал Галл.
Не знаю, как мне удалось произнести приветствие: заученные слова слетали с губ сами собой. Констанций оглядел меня долгим проницательным взглядом и более не смотрел в мою сторону на протяжении всей аудиенции. Он был из тех, кому трудно смотреть людям прямо в глаза, - и дело тут не в трусости или нечистой совести. Мне это тоже свойственно. Любому правителю неприятно читать в глазах подданных испуг, корысть или алчность, а тем более сознавать, что одним своим существованием он внушает животный страх. Констанций часто поступал дурно, но чужая боль не доставляла ему удовольствия. В этом отношении он был выше таких, как Калигула или Галл.
Констанций заговорил быстро и бесстрастно.
– Нам было приятно узнать об успехах в учении нашего благороднейшего брата Юлиана. Епископ Георгий доложил нам, что ты желаешь готовиться к рукоположению в священный сан.
– Он сделал паузу, но не для того, чтобы дать мне высказаться, а чтобы придать больший вес тому, что намеревался сказать; я просто онемел, а Констанций продолжал: - Тебе следует знать: твое желание посвятить себя Богу нас радует. Не так уж часто члены императорской фамилии удаляются от мира, но Господня благодать вообще не часто нисходит на смертных.
– И тут меня осенило: так вот какая темница ждет меня! Паук искусно сплел свою паутину: я обречен стать священником, поскольку в рясе не смогу претендовать на власть.
– Епископ Георгий говорит, что ты глубоко проник в сущность споров, которые, к нашей печали, раздирают святую церковь, - продолжал Констанций.
– Он заверил меня, что, изучая богословие, ты познал истину и, как все истинно верующие, считаешь, что Бог-сын подобен Богу-отцу, но не един с ним. Разумеется, принадлежность к царствующей фамилии возлагает на тебя некоторые особые обязательства, и ты не сможешь оставаться в сане простого священника. Уже сейчас ты служишь в церкви чтецом, а в Константинополе можешь рассчитывать на получение священного сана. Это обрадует нас, но еще более возрадуется Господь наш, подвигнувший тебя на служение себе. Итак, мы приветствуем нашего брата, достойного потомка основателя нашей династии Клавдия Готика.
– Констанций протянул мне руку для поцелуя - это означало, что аудиенция окончена. Я успел сказать лишь то, что положено по церемониалу и ни слова более. Пятясь к выходу, я заметил, что Галл заговорщически улыбается Евсевию.
Мне хотелось бы знать: о чем тогда думал Констанций? Полагаю, уже тогда я его озадачил. Галла было не трудно раскусить, но что представляет собой этот молчаливый юноша, желающий стать священником? Готовясь к встрече, я хотел произнести перед Констанцием целую речь, но он не дал мне этой возможности. Как ни странно, ему нелегко давалось общение с людьми. Он не умел вести беседу и мог лишь что-то вещать с высоты трона. Кроме хранителя императорской опочивальни и императрицы Евсевий, он ни с кем не делился мыслями. Это был своеобразный человек; сейчас, будучи на его месте, я испытываю к нему большую симпатию, чем в юности, но любовью это не назовешь. Постоянное общение с людьми более высокого интеллекта, нежели его собственный, еще более усилило его природную подозрительность и заставило замкнуться в себе. Как известно, еще в юности он не выдержал экзамена по риторике единственно из-за своего тугодумия, а позже пристрастился писать стихи, от которых все только руками разводили. Единственное "умственное упражнение", к которому, как мне рассказывали, он проявил способности, - это галилейские словопрения, но ведь на галилейском соборе может преуспеть любой деревенский пустомеля. Достаточно вспомнить Афанасия!
И все же аудиенция у императора принесла мне облегчение. У меня, разумеется, не было ни малейшего желания становиться священником, но если ценой ухода от мира я мог купить себе жизнь - что ж, я был готов заплатить эту цену.
Вскоре состоялся пышный отъезд Констанция из Макеллы. Епископ Георгий и мы с Галлом вышли во двор его проводить, и Констанций, окруженный блестящей свитой, проехал мимо нас. Верхом он смотрелся великолепно, а доспехи с золотой насечкой очень его украшали. Я до сих пор вспоминаю, с каким величественным и неприступным видом появлялся Констанций перед народом; на приемах он мог часами стоять как статуя, не шелохнувшись. И в тот день он ехал на коне, не глядя по сторонам и не удостаивая вниманием тех, кто вышел его проводить. Идея превратить римских императоров, по сути, в азиатских царьков принадлежит Диоклетиану. Легко можно понять, что натолкнуло его на эту мысль, и возможно, другого выхода просто не было. В прошлом веке императоров одного за другим провозглашали и тут же свергали по прихоти армии, поэтому Диоклетиан и решил: если отдалить императора от народа и сделать его особу священной в глазах людей, если каждое его появление сопроводить внушающими благоговейный трепет ритуалами, армия уже не сможет обращаться с нами так пренебрежительно. До некоторой степени эти меры себя оправдали, и все же, когда во время торжественных процессий я проезжаю по городу и вижу на лицах людей страх и благоговение, внушенные не моими деяниями, а лишь театрализованным празднеством, я кажусь себе настоящим самозванцем и меня так и подмывает сбросить все свои золотые оковы и крикнуть им: "Да кто же вам нужен в конце-то концов - человек или статуя?" Я не решаюсь этого сделать лишь потому, что знаю - они наверняка тут же ответят: "Статуя!"
Помнится, в тот день, глядя вслед длинной процессии, выезжавшей из ворот виллы на дорогу, Галл вдруг воскликнул:
– Чего бы только я не отдал за то, чтобы поехать с ними!
– Скоро наступит и твой черед, благороднейший Галл.
– Епископ теперь уже усвоил наши титулы.
– Когда?
– спросил я.
– Через несколько дней, - ответил Галл.
– Так обещал император. "Когда все будет готово, ты к нам приедешь" - так прямо и сказал. Я получу под свое начало войска, и тогда!… - У Галла хватило ума не выбалтывать свои мечты. Вместо этого он вдруг одарил меня ослепительной улыбкой и с обычным злорадством закончил: - И тогда тебя рукоположат в диаконы.
– Это будет лишь начало блестящей духовной карьеры, - проговорил Георгий, снимая серебряный венец и отдавая его служке. На лбу у него осталась красная полоса от обруча.
– Я хотел бы сам завершить твое образование, но, увы, у божественного императора на мой счет другие планы.
– На мгновение на его худом, унылом лице появилось непривычное выражение неподдельного восторга.
– Александрия?
– спросил я.
Он приложил палец к губам, и мы пошли в дом. Каждый из нас был доволен обещанной ему будущностью: Галл - титулом цезаря Востока, Георгий - саном епископа Александрийского, а я… ну что ж, по крайней мере, мне позволят учиться дальше: лучше быть живым священником, чем мертвым наследником престола.
После отъезда императора мы прожили несколько напряженных недель, ожидая, что с часу на час Констанций вызовет нас к себе. Но шли недели, затем месяцы, и постепенно наши надежды стали угасать. О нас попросту забыли.
У епископа Георгия сразу же пропал всякий интерес к нашему образованию. Мы редко виделись с ним, а когда встречались, в его поведении проскальзывала скрытая обида, будто мы были виноваты в его неудаче. Галл был угрюм, с ним часто случались припадки буйства; скажем, если ему не удавалось с первого раза застегнуть пряжку на одежде, он швырял ее на пол и давил ногой. Большую часть времени он молчал, но уж если открывал рот, то вопил на всех подряд, а занимался лишь тем, что со злобной яростью насиловал одну за другой молодых рабынь. Должен признаться, что и я был не в лучшем расположении духа, но у меня, по крайней мере, были Плотин и Платон. Я не потерял способности учиться и умел ждать.