Император Юлиан
Шрифт:
– Кто еще решился бы подражать Сократу во всем, кроме мудрости?
– Неужели он так плох?
– Он просто смутьян, хуже того - он еще и никуда не годный ритор. Так и не научился говорить как следует - сплошная трескотня.
– Зато он блестяще пишет.
– Откуда тебе это известно?
– Екиволий бросил на меня внимательный взгляд.
– Мне… из разговоров учеников. Они много о нем говорят.
– Екиволий и по сей день не догадывается, что я нанял стенографа, который записывал для меня все беседы Либания. Хотя Либания особо предостерегали от встреч со мной, он тайком присылал мне конспекты своих лекций, а я ему за это щедро платил.
– Он способен лишь развращать, - наставительно произнес Екиволий.
– Мало того, что он дурной стилист, он к тому же ни во что не ставит нашу веру. Богохульник - вот он кто.
Приск:Не правда ли, похоже на Екиволия? Когда Юлиан стал императором, Екиволий превратился в ярого сторонника эллинской веры. Затем, после воцарения Валентиниана и Валента, он при всех бросился на землю перед храмом Святых Апостолов с воплем: "Топчите меня, я подобен соли обуявшей!" Меня всегда страшно интересовало: исполнил ли кто-нибудь его просьбу? Я бы был не прочь. Словом, Екиволий за тридцать лет переменил веру пять раз и при этом умудрился дожить до глубокой старости и умер, всеми почитаемый. Если в истории его жизни и есть какая-то мораль, мне она недоступна.
Я тоже припоминаю эту историю с сенаторской дочкой. Это что, правда? Я всегда подозревал, что ты был большим дамским угодником - в свое время, разумеется.
Либаний:Нет, я не отвечу Приску на этот вопрос, не доставлю ему такого удовольствия. Да и слова Юлиана о том давнем скандале тоже не следует предавать огласке: нет смысла без нужды ворошить прошлое. Я всегда знал, что обо мне ходят подобные слухи, но впервые узнал, насколько они грязны. Да, завистники-софисты готовы на все, лишь бы очернить мою репутацию! Никакой "дочери сенатора" не существовало, по крайней мере в том виде, как это представил Юлиану Никокл. Да и вся эта история абсолютно абсурдна: если император выслал меня из столицы за подобный проступок, почему же тогда в 353 году меня вновь пригласили ко двору и я несколько лет прожил в Константинополе, пока не возвратился к себе в Антиохию?
Гораздо больше меня задели слова Екиволия о моей "легкомысленной манере сыпать шуточками". Кто бы говорил! Для меня всегда был характерен серьезный - по мнению некоторых, даже чересчур серьезный - слог, и лишь в отдельных случаях я оживлял его шуткой. Кроме того, если я такой никуда не годный стилист, как он утверждает, почему из всех ныне здравствующих писателей больше всего подражают именно мне? Даже в те давние времена за конспекты моих лекций платил сам наследник престола! Кстати, Юлиан пишет, что он якобы платил за них мне. Это искажение истины: Юлиан платил одному из моих учеников, у которого были конспекты всех лекций. Кроме того, Юлиан нанял стенографа, чтобы записывать мои беседы. Сам я не взял у него ни гроша - такова истина, столь искаженная временем.
Юлиан Август
Сегодня, когда я оглядываюсь на прожитое, мой жизненный путь кажется мне абсолютно прямым: я, никуда не сворачивая, шел от одного наставника к другому навстречу своей судьбе, будто каждый из них был нарочно подобран. В то время, правда, я еще этого не осознавал и ощущал лишь пьянящее чувство свободы и ничего более. Но божественное предначертание уже начало сбываться. Каждый новый мудрый учитель, появлявшийся на моем пути, добавлял еще одно звено в цепи знаний, в конце которой меня ждало великое откровение, которое Плотин замечательно назвал "стремлением единого к Единому".
В Никомедии к этой цепи прибавилось новое важное звено. Как и в большинстве академических городов, там есть баня, которую посещают ученики академии. Как правило, это самая дешевая баня в городе, хотя и не обязательно, у учеников странные вкусы и если они вдруг сделают местом своих сборищ какую-нибудь приглянувшуюся им баню, аркаду или таверну, то не считаются ни с расходами, ни с неудобствами.
Мне очень хотелось побывать в этой бане без охраны и пообщаться со сверстниками, но Екиволий не предоставлял мне такой возможности. "Таков приказ Евсевия", - приговаривал он, когда мы входили в баню в сопровождении двух охранников, как базарные воришки, за которыми нужно следить, чтобы они чего-нибудь не стянули. Дело доходило до того, что даже в парильне по бокам от меня обливались потом охранники, а неподалеку рыскал Екиволий, чтобы никто, не дай бог, не заговорил со мной без его ведома. Все это, конечно, отпугивало от меня учеников, знакомства с которыми я так искал.
Но однажды утром Екиволий проснулся в лихорадке. "Придется мне сегодня полежать в постели «с лютой болью вместо прислуги»", - сказал он мне, стуча зубами. Я выразил ему самые глубокие соболезнования, а сам, не помня себя от радости, кинулся в баню. Охранники обещали мне, что, когда мы войдем внутрь, они будут держаться в стороне. Они понимали, как я желаю остаться инкогнито, а тогда это еще было возможно - в Никомедии меня почти никто не знал в лицо, потому что на агоре я не бывал, а на лекциях всегда входил в аудиторию последним и садился в заднем ряду.
Ученики обыкновенно ходят в баню в первой половине дня, когда плата за вход самая низкая. Незадолго до полудня я встал в очередь, и вскоре толпа внесла меня в раздевальню. Я разделся в одном углу, а мои телохранители, делавшие вид, что они солдаты в увольнении, - в другом. Насколько мне известно, никто меня не узнал.
День выдался теплый, и поэтому я сначала прошел в палестру; здесь желающие размяться поднимали тяжести и играли в разные игры. Обойдя группу стариков, которые, как всегда, устроившись в тени, следили за состязанием молодых, я вышел на солнечную сторону и подсел к компании оживленно беседующих молодых людей. Поглощенные разговором, они не обратили на меня никакого внимания.
– И ты взял у него деньги?
– Ну да, и не только я. Нас было около сотни.
– А потом?
– Мы и не подумали ходить на его лекции.
– И как он, рассердился?
– Конечно!
– А еще больше он, наверное, рассердился…
– Когда мы все как один вернулись к Либанию!
Историю, над которой они смеялись, передавали тогда в Никомедии из уст в уста. Дело в том, что Либанию не потребовалось и года, чтобы стать самым популярным учителем в городе. Несомненно, это привело в ярость его соперников-софистов, один из которых попытался переманить учеников Либания с помощью подкупа. Деньги они взяли, но продолжали ходить на лекции к полюбившемуся учителю. Поначалу все это казалось милой шуткой, однако разъяренный софист обратился в суд, где у него были друзья, и Либания под каким-то надуманным предлогом арестовали. К счастью, его вскоре выпустили.
Либаний:Находясь в заключении, я впервые осознал, насколько остро мы нуждаемся в тюремной реформе. За свою жизнь я немало написал на эту тему, и есть признаки того, что благодаря моим усилиям у народа Восточной Римской империи понемногу начинает пробуждаться совесть; по крайней мере, нашим правителям ныне известно, в каких невыносимых условиях содержатся заключенные. Я сам не подозревал, насколько ужасны наши тюрьмы, пока мне не пришлось познать это на собственном опыте. Правда, добиться улучшений стоит немалого труда, но, хотя многое свидетельствует об обратном, я не верю, будто жестокость присуща людям от рождения. Я полагаю, они просто как огня боятся каких-либо перемен. А теперь я позволю себе сделать небольшое отступление.