Императорские фиалки
Шрифт:
«Ну, а ты, моя прелесть, неужели и тебя я когда-нибудь потеряю?» — думал Шенфельд, с нежной грустью глядя на ребяческую головку младшей дочери, Марии, на ее детское, обрамленное белокурыми локонами личико с пухлыми розовыми губами, которые она капризно надувала, снова и снова повторяя на арфе, которая так пристала ей, какой-нибудь трудный, не дававшийся пассаж. Мария была миниатюрной, тоненькой, как тростинка, и ее ученому отцу казалось, что девочке еще очень, очень далеко до зрелости. Но пражские и венские газеты, которые он ежедневно просматривал, чтобы быть в курсе происходящих в мире событий, как он выражался, и включить их в создаваемую им картину мира, неумолимо разрушали его счастливую иллюзию.
Как это следует понимать? Что знали редакции газет о Марии Шенфельд? Разумеется, ничего. Но они отлично знали об одном ее высокопоставленном сверстнике. Двадцать первого августа пятьдесят восьмого года, как раз в тот момент, когда она появилась на свет и впервые пронзительно пискнула, на Мариинской башне грянули орудия и раздался сто да еще один пушечный выстрел в честь того, что не только у Шенфельдов, но и в семье его величества императора произошло радостное событие: ее величество императрица разрешилась младенцем мужского пола, престолонаследником. Пражане поняли это по числу пушечных выстрелов: если бы у императрицы, так же как у Шенфельдов, родилась девочка, канониры выстрелили бы только двадцать один раз.
Но какое дело было счастливому отцу до наследника престола! Он верил всем сердцем, — разумом, конечно, он верить не мог, — что салют прогремел в честь его дочурки, и ничуть этому не удивился, так как с первой минуты, с первого взгляда безгранично полюбил ее.
«Признавая независимость существования мира от воспринимающего его субъекта, — записал он своим изящным стилем в дневнике, — мы не можем признать независимость красоты от ее почитателей. Ибо то, что мы могли бы назвать «красотой в себе», подобно «вещи в себе», бесспорно, не красота, а нечто иное, быть может, это система, быть может — колебания эфира, но никак не красота. Этот внешний фактор может быть жалким, даже безобразным с точки зрения элементарной эстетики; так безобразно помятое лицо существа, которое в течение девяти месяцев было эмбрионом и лишь час тому назад стало человеком, и все-таки при его столкновении с живым чувством скрытая потенция восприятия прекрасного порождает то сияние красоты, о котором Платон говорит, что почитатель, «глядя на это явление, преклоняется перед ним, как перед божеством». Не безобразие, а красоту любят родители, и не правы удивляющиеся тому, что отец с матерью проливают слезы умиления, глядя на уродливо вытянутую, почти не прикрытую волосами головку, на красное, непропорциональное личико со следами жестокого процесса рождения человека, на почти отсутствующий и к тому же усыпанный белыми точками носик, на облик младенчества, поразительно напоминающий глубокую старость. Не безобразие, а красоту любят родители хотя бы потому, что безобразие полюбить нельзя; и любовь эта — во всяком случае, в первые дни — странная, очень нежная и субъективная, ибо красоту любимого ребенка видят только они, видят лишь их прозревшие глаза, только их души, очнувшиеся от летаргии, свойственной всем людям, считающим, что нет ничего достойного удивления и что все существующее — «от мира сего».
Мария, подрастая, становилась очаровательным, умным ребенком, личностью, как того желал отец; и, как мы уже говорили выше, двадцать первого августа все газеты, выходившие в Австрии, из года в год сообщая о дне рождения его императорского высочества сиятельного эрцгерцога кронпринца Рудольфа, гордости императорского дома и надежды народов, тем самым косвенно напоминали о дне рождения Марии. Первое время доцент Шенфельд добродушно усмехался по поводу этого совпадения, но однажды — его старшая дочь Лаура уже была влюблена в доктора Гелебранта — ученый расстроился, прочитав в газете, что его императорское высочество кронпринц Рудольф с балкона императорской виллы в Ишле, где он изволит проводить летние каникулы, сердечно поблагодарил местных жителей, которые целой толпой пришли поздравить его с четырнадцатилетием. «И тебе, дочь моя, и тебе, Мария, самой любимой на свете, уже четырнадцать, — подумал он. — Ах, как печален бег времени!»
Серьезные заботы обрушились на доцента.
Однажды вечером, вместо того чтобы беседовать о материях, возвышенных и тонких, как это было принято у Шенфельдов, Лаура вдруг заговорила о приданом, причем в вульгарных выражениях, простительных разве только при ее отвратительном поглупении. Доктор Гелебрант, сказала она, в ближайшее время собирается посетить папеньку и просить ее руки. Он уже не раз говорил с нею об этом и интересовался, какое приданое даст за ней папенька. Он не так уж гонится за деньгами, но его обязательный семилетний кандидатский стаж миновал, и он намерен в ближайшем будущем открыть адвокатскую контору; для начала ему необходимо тысяч двадцать — тридцать. Папенька, правда, до сих пор никогда не говорил о ее приданом, но она не сомневается, что он позаботился о ее будущем и приданое давно приготовил.
У доцента Шенфельда сжались сердце, горло, грудь — вообще все, что только могло сжаться, лоб покрылся испариной.
— Разумеется, Лаура, разумеется, я подумал о твоем будущем, — произнес он сдавленным голосом. — Как же, позаботился. Не беспокойся, я все устрою.
Черноволосая, смуглая, широкоплечая, пышногрудая Лаура недоверчиво посмотрела на него своими темными глазами и замолкла. Но на следующий день после ужина непристойный разговор о приданом возобновила.
— Я думал об этом почти всю ночь, — ответил Шенфельд, и его осунувшееся, тонкое, интеллигентное лицо подтверждало правдивость его слов. — Претензии претендента на твою руку совершенно справедливы… Я, правда, не одобряю, что молодые люди, кроме руки девушки, хотят получить еще деньги, приданое, но… таков обычай, и не в моих силах изменить его, да и морально я не имею на это права… так как, вступая в брак с твоей покойной матушкой, тоже принял от ее родителей приданое, и все мы — ты, Мария и я — по сей день живем на эти деньги.
— Так какое же приданое я получу? — спросила Лаура. — Сколько?
Наша аптека, — продолжал доцент Шенфельд, — давала нам довольно приличные средства к существованию, но не так много, чтобы я мог откладывать и скопить деньги для тебя. Но я полагаю, дитя мое, что когда речь идет о твоем счастье, нет особых моральных препятствий для… некоторого нарушения воли покойной, а ваша маменька всегда желала, чтобы ее усадьба «Kleine und Grosse Вгеzelverk"auferin», где она появилась на свет божий, навсегда оставалась во владении нашей семьи. Я продам ее тому архитектору, который уже два года не дает мне покоя, все пристает, чтобы я отдал ее за двадцать пять тысяч гульденов.
Двадцать пять тысяч, — мрачно повторила Лаура. — Ярослав рассчитывал на тридцать.
Если я буду решителен и искусно поведу переговоры, возможно, архитектор заплатит и тридцать тысяч, — ответил Шенфельд, довольный, что Лаура, к его удивлению, ни слова не возразила против нарушения материнской воли.
Таким образом неприятный вопрос о приданом Лауры был исчерпан, и можно было вернуться к привычным темам, достойным интеллигентных людей. Шенфельд собирался было прочесть дочерям свою сегодняшнюю небольшую, но небезынтересную статью, как вдруг произошло нечто ужасное. Маленькая Мария, сидевшая в музыкальном уголке на низенькой табуретке, под золотой сенью своей арфы, слушая с похвальным равнодушием — так, по крайней мере, казалось Шенфельду — разговор отца с Лаурой, произнесла слова, от которых у него кровь застыла в жилах:
— А что будет со мной? Какое приданое получу я?
— О каком приданом ты говоришь, несчастная? — в ужасе воскликнул автор «Очерков философии истории». — Разве уже появился претендент и на твою руку?
— Нет, но когда-нибудь появится, — ответила Мария. — И что останется для меня, если Лаура получит все, что вы выручите за «Крендельщицу»? Хорошенькое дело — ей все, а мне ничего! «Кренделыцица» принадлежит не одной Лауре, маменька завещала ее нам обеим!
Лаура возразила, что дело не в «Крендельщице», усадьба ее ничуть не интересует, она о «Крендельщице» и не заикалась, а говорила только о приданом, подобающем дочери доцента университета, отец может «Крендельщицу» не продавать, пусть отдает ее целиком Марии, она, Лаура, против этого не возражает, при условии, конечно, что получит свои тридцать тысяч.
Девушки ожесточенно заспорили — Мария, маленькая, белокурая, словно ангел, с губками как два розовых лепестка, и Лаура — статная, черная, как ночь. А отец, оцепенев, слушал их резкий обмен мнениями, который как будто касался только цифр, только вопросов финансовых, но производил тягостное впечатление пошлости. «Ссорятся из-за приданого, — думал он, — из-за денег, на которые они, девственницы, хотят купить мужей для своего чистого, девичьего ложа!» Мария считала претензии Лауры на тридцать тысяч преувеличенными, даже бесстыдными и настаивала, чтобы сумму, полученную за «Крендельщицу», разделили; если этот архитектор заплатит за нее даже двадцать пять тысяч, твердила Мария, она удовольствуется приданым в двенадцать с половиной, тем более что есть еще аптека, которая им впоследствии тоже достанется. Лаура возражала, что ей дела нет до того, чем удовлетворится Мария, она хочет тридцать тысяч, в крайнем случае двадцать пять, потому что этого требует ее любимый Ярослав, — и баста!