Императорские фиалки
Шрифт:
— Прекратите! Прекратите! — воскликнул доцент Шенфельд.
Когда они, умолкнув, смущенные, посмотрели на него, он тихо, с мукой в голосе проговорил:
— Это моя забота, а не ваша, дети мои. Лаура получит в приданое тридцать тысяч, и Мария столько же. Заявляю вам это и надеюсь, что вы никогда больше не дадите мне повода стыдиться за вас.
Сгорбившись, удалился он в свой кабинет и несколько часов просидел там у письменного стола, погруженный в горькие раздумья и скорбные воспоминания о временах, когда ни у Лауры, ни у Марии не могла возникнуть и тень мысли о презренных материальных, денежных расчетах.
На следующий же день он попросил совета у своего друга, профессора Римера, преподававшего в Пражском университете политэкономию, и профессор Ример, выслушав его, снисходительно улыбнулся.
— Ох, уж эти философы, ох, уж эти философы! — сказал он.
Да будет Шенфельду известно, что аптека «У двух блаженных» и пилюли Гаррисон № 1 и № 2 — золотое дно, о ресурсах которого бедняжка Шенфельд, да хранит бог его здоровье, по-видимому, не имеет ясного представления. Арендатор аптеки «У двух блаженных» жиреет, а ее настоящий владелец Шенфельд сохнет так, что, глядя на него, жалость берет, и не знает, где взять приданое для дочерей. А между тем выйти из затруднительного положения очень просто. Шенфельд должен эту прекрасную аптеку продать и, если профессор не хочет, чтобы он, Ример, сердился на него до конца своих дней, взять за нее не меньше девяноста тысяч. Полученные деньги он вложит в какие-нибудь верные бумаги, например, в акции Генерального банка, и благодаря этому его доходы возрастут втрое.
Шенфельд последовал этому прекрасному совету, и в его семье снова воцарились мир и спокойствие. Все заботы исчезли, как по мановению волшебной палочки, все желания были осуществлены: доктору Гелебранту обещали, как хотела Лаура, тридцать тысяч приданого, столько же Марии, желание покойницы сохранить в семье усадьбу «Большая и Малая Кренделыцица» тоже было исполнено. Свадьбу Лауры и Гелебранта назначили на начало июня. И пока Лаура теплыми весенними днями в тихом блаженстве дошивала свое приданое и в доме ученого звучала золотая арфа Марии, доцент Шенфельд с изумлением размышлял о том, что дух геометрический — по выражению Паскаля, — которым обладал профессор Ример, временно возобладал над духом изысканным, свойственным ему, Шенфельду, о том, сколь странно, что без дружеской помощи этого геометрического духа его изысканный дух заблудился бы в дебрях собственной беспомощности и пал бы под бременем отчаяния.
Между тем наступило 9 мая — злополучная черная пятница на венской бирже, и акции Генерального банка совершенно обесценились.
Доцент Шенфельд был не только испуган, но и беспредельно удивлен этим печальным событием. Ценные бумаги потеряли ценность, обесценились… Возможно ли это? Как это понимать? Что это такое — wertlose Wertpapiere — обесцененные ценные бумаги? Ведь это логический абсурд, contraduktio in adjecta, все равно что деревянное железо или квадратный круг! Он бросился к профессору Римеру за объяснением и советом. Римеру его посещение было явно очень неприятно; чтобы избавиться от злополучного философа, он посоветовал ему не терять голову. «Крах в Вене был вызван искусственно, — сказал он, — не исключено и даже весьма вероятно, что разорившиеся банки восстанут из руин и обесцененные акции поднимутся. Но пока ничего не поделаешь, остается лишь надеяться, ждать и верить».
Успокоенный Шенфельд надеялся, ждал и верил. Если Ример сказал, что акции поднимутся, значит, так оно и будет. Когда Шенфельд поделился своими заботами с чешским патриотом Борном, в салоне которого Мария играла на арфе, тот деликатно подтвердил обоснованность предположений Римера. С этой стороны все было в порядке. Но весь вопрос заключался в том, поднимутся ли бумаги своевременно, до свадьбы Лауры, чтобы Шенфельд смог вручить Гелебранту обещанное приданое. Каково на сей счет мнение Борна? Ответ не обнадёживал: может — да, а может, и нет, скорее всего — нет.
И тут Шенфельда осенила идея.
— Если эти бумаги обесценены только временно, а я верю, что это так, — сказал он, — почему бы мне не дать их Гелебранту вместо денег?
Идея, казалось бы, замечательная; просто диву даешься, как у ученого, занятого лишь абстрактными размышлениями, могла возникнуть столь практичная мысль! Но, как это ни странно, Борн ее не одобрил. «Весьма сомнительно, — сказал он, — чтобы жених удовлетворился такой формой выплаты; ведь сейчас — пан доцент должен понять это, — в данный момент дело обстоит так, что целый ящик акций Генерального банка можно купить за гроши; доктор Гелебрант, бесспорно, не захочет взамен обещанных тридцати тысяч гульденов принять нечто такое, что в данный момент, сейчас, может даром подобрать в любом мусорном ящике».
Вот тогда-то измученный философ и решил тайком продать «Большую и Малую Крендельщицу». Тайком потому, что, не желая волновать дочерей, ничего не сказал им о своей неудаче, и когда Лаура спросила, не пострадал ли он от краха, Шенфельд пошел на святую ложь, ответив, что бумаги, в которые он вложил свой капитал, не упали.
Противный архитектор, который раньше то и дело надоедал Шенфельду, как назло, не появлялся, а сам ученый ничего о нем не знал, ибо считал человеком неприятным и помнил лишь, что фамилия его начинается не то на «Г», не то на «X», а может, и на «П»; поэтому философ, как нам уже известно, предложил «Крендельщицу» Борну. А когда Борн сообщил ему, что усадьбой заинтересовался известный экспедитор Недобыл, Шенфельд, успокоившись после долгих, беспокойных дней, снова предался размышлениям и с тихой, грустной улыбкой обдумывал, в чем философский смысл превращения прибыльных акций в ничего не стоящие бумажки. Улыбался он потому, что мысль, осенившая его, когда он их рассматривал, — красивые, чистенькие, отпечатанные прекрасным шрифтом на прекрасной бумаге, — была шаловливая, можно сказать, озорная. «Ай, ай, что, собственно, произошло, — думал ученый. — Ведь это настоящее чудо транссубстанциации, изменения субстанции, не постигаемое чувствами, ибо внешние свойства вещей, доступные для нашего взора, не изменились… То же, что ежедневно совершается в алтаре при пресуществлении хлеба и вина в тело и кровь Христовы! Мысль еретическая, но бесконечно занимательная, это признает кто угодно. Жаль, что ее нельзя привести в качестве наглядного примера, объясняя ученикам схоластическое учение о независимости субстанции от ее отдельных проявлений».
В то время как Шенфельд развлекался, наслаждаясь своим духовным богатством, перед его домом остановилась коляска, запряженная двумя прекрасными рысаками в яблоках, и из нее вышел Мартин Недобыл, твердо решивший, что бы там Борн ни говорил, объегорить владельца «Кренделыцицы»; по крутой, неудобной лестнице он поднялся к квартире ученого.
Доцент Шенфельд больше всего ценил тишину, и потому его квартира выходила не на улицу, а во двор, который окружали садики и задние фасады соседних домов, большей частью ветхих, покосившихся и трогательно асимметричных. В какую ярость приводили его старшего и более прославленного коллегу Артура Шопенгауэра грубые звуки улицы, особенно щелканье бичей, как мешали они его горьким размышлениям об этом худшем из миров! Шенфельд никогда не испытывал этой муки, — может быть, этим объясняется оптимистический дух его философии, — ибо все окна его старомодной квартиры выходили на глубокую, походившую на террасу галерею, где не бывало ни одной посторонней души и целыми днями слышались только щебетание птиц или звуки Марииной арфы. Звуки эти услышал и Мартин Недобыл, направляясь по галерее к двери квартиры Шенфельда; музыка была такой изящной и грациозной, такой солнечной, столь непохожей на бренчанье трактирных арфисток, что он невольно приглушил стук своих тяжелых сапог и, заглянув в окно, откуда доносились эти светлые звуки, увидел там прекраснейшее из созданий, какие ему приходилось встречать: белокурую девушку с детским личиком, которая нежными, обнаженными выше локтя руками играла на прислоненном к ее правому плечу золотом инструменте. Сразу почувствовав, что кто-то наблюдает за нею, и увидев чужого бородача, глазеющего с галереи, она вскочила — миниатюрная, но строгая, — подошла к окну и быстрым движением гибкой руки с раздражением задернула занавеску, висевшую на медном пруте. Вскоре музыка возобновилась, но Мартин уже стоял у двери, перед которой на рогожке — вероятно, по старому веймарскому обычаю — было написано «Salve», и, дернув ручку звонка, ждал, чтобы ему открыли.
— Кто там? — послышался из глубины квартиры тихий голос; Недобыл буркнул свое имя, дверь приоткрылась, и из темноты выглянуло изменившееся от волнения, тонкое лицо ученого. — Входите, пожалуйста, я ждал вас, меня предупредили о вашем приходе; только тихо, очень прошу, потише, мои дочери не должны… — или не должна?.. Вероятно, не должны — не так ли? — ни о чем знать, — приложив палец к губам, шептал Шенфельд, старательно выбирая обороты, как все интеллигентные немцы, добросовестно изучившие чешский язык. Он подал Недобылу руку, очень холодную, хотя был в домашней белоснежной барашковой курточке мехом внутрь. — Шенфельд, — представился он и, не выпуская руки Недобыла, повёл его через темную, кривую переднюю в свой кабинет — маленькую комнатку с огромным столом в стиле барокко, настолько заваленным книгами и журналами, что непонятно было, как ученый за ним работает. Груды книг и журналов лежали также на круглом столике посреди комнаты, ими были набиты и простые деревянные полки вдоль всех стен, книги громоздились на кушеточке, боком приставленной к столу, на подоконнике единственного окна, на полу, на стульях, под их тяжестью прогибалась и откидная доска библиотечной стремянки. К ручке высокой узкой двери была подвешена за горло фигурка святого Иосифа с младенцем на руках; отнюдь не склонный к сентиментальности Недобыл испугался, когда, не глядя, протянул руку, чтобы закрыть за собой дверь, и вдруг нащупал голову странного висельника.
— А почему ваши дочери не должны об этом знать? — спросил он, пока ученый, перекладывая книги на пол, освобождал для него один из стульев.
— Не должны! — повторил за ним Шенфельд с явным удовлетворением. — Значит, все-таки говорится «не должны»! Я иногда делаю ошибки, у вас очень трудный язык. Почему не должны знать? Я воздержусь — или воздерживаюсь? — им это говорить, пока акции Генерального банка, в которые я вложил свой капитал, снова не поднялись, пока они, как, кажется, говорят в финансовом мире, не ревалоризованы. Поэтому я вынужден продать эту… этот… Meierhof, скажите, пожалуйста, как по-чешски Meierhof?