Императорский безумец
Шрифт:
— Каким образом?
— Чтобы ты сказал ей. Не сразу…
— О чем?
— Что на самом деле я вовсе не так здоров, как она думает. Что, возможно, я в самом деле болен. И когда она будет подготовлена, я соберусь с духом и скажу ей правду.
— Какую же правду?
— Ну… что мое выздоровление только видимое… Что она все-таки жена безумного.
Я незаметно для себя встал и начал ходить между стопками книг. Я не сумел ему сразу ничего ответить. А потом я сказал, что это вопрос жизненной важности и я не хочу отвечать на него опрометчиво. Пусть он даст мне время подумать. Что отвечу ему завтра.
Итак, как жё мне поступить? Поддерживать его безумность или его нормальность? Или просто сказать им: «Распутывайте свою петлю сами, а меня оставьте в покое!»?
Полдня я обдумывал этот вопрос. Последнее (распутывайте сами!) было бы, конечно, проще всего. Но боюсь, что это действительно невозможно. Ибо, увы, их петля в слишком большой степени и моя собственная. Даже не знаю почему. Но это так. Как же мне быть: подтверждать, что он безумен или что он нормален?
Очевидно, это зависит и от того, каков же он на самом деле, а этого я не знаю. Я даже не знаю, каким считаю
Воскресенье, 25 февраля, 3 часа ночи
Я снова достал его рукопись, положил рядом с дневником и до сих пор все читал. Я по два раза на каждой строке спрашивал себя: а нет ли уже здесь (как утверждал император Александр) признаков безумия? И пришел к странному заключению. Я сделал вывод, что все, что Тимо здесь пишет, чистая правда, и если она известна не всем, то во всяком случае многим. Ложно лишь то, как он с этим поступил. Прямо даже преступно. Что еще раз подтверждает позапрошлогодняя декабрьская история. Но безумным поступок Тимо, очевидно, не был. И по поводу участников декабрьского события, насколько известно, ни слова не говорилось об их безумии. Потому что одного человека можно было объявить безумцем, но сотни — невозможно.
Мне во всяком случае уже ясно, что я ему завтра утром отвечу.
Воскресенье, 25 февраля, вечером
Сегодня утром возможность остаться с Тимо с глазу на глаз не представилась. Ээва вернулась еще до завтрака. Вчера, когда уже совсем стемнело, она доехала до Пыльтсамаа, но дорогу так замело снегом, что ей пришлось заночевать у Валей. Порозовевшая от езды, дышавшая свежестью, Ээва сидела с нами за завтраком, наливала Тимо кофе и рассказывала тартуские и вселенские новости. На четвертом пустом стуле у нашего круглого стола лежали стопки книг, привезенных ею из Тарту для Тимо. Я стал одну из них перелистывать (это оказался изданный в прошлом году в Гамбурге маленький томик стихотворений — иногда трогательных, иногда странных — не помню чьих, на титульном листе стояло «B"uch der Lieder» [58] , а Ээва продолжала рассказывать тартуские новости. Госпожа Воейкова больна. Местные доктора считают, что это легкие, весной собирается ехать лечиться в Швейцарию или Италию, и врачи уверены, что это ей поможет. Обращаясь к Тимо, Ээва сказала: «Видишь, они все едут туда выздоравливать…» А профессор Мойер (я сразу представил его себе: макушка, как большое птичье яйцо, блестящее и розовое, будто в гнездышке из венчика рыжих волос) со смехом рассказывал: доктор медицины фон Бэр, бывший тартуский студент, чуть ли не ученик самого Мойера, а теперь новоиспеченный профессор в Кенигсберге, утверждает, что все люди птичьего рода, потому что он якобы открыл яйцеклетку, то есть человечье яйцо… На что я сказал: а почему бы и не птичьего, если — взгляните — есть даже дворянского, — и прочел из этого сборника строчки, попавшие мне на глаза.
58
«Книга песен» (нем.).
59
Я теперь созрел, начитан,
Видел многие края,
И в святого духа верю
всей душой своею я.
Сотворил чудес он много.
И еще творить готов;
Он разрушил замки гордых,
Сокрушил ярмо рабов.
Лечит старые он раны,
Право древнее дает,
Люди все родились равны,
Есть у всех дворянский род
(стихотворение Г. Гейне из «Путешествия по Гарцу», вошедшее в «Книгу песен»).
Приезд Ээвы и ее городские новости и вдобавок еще это красивое и дерзкое стихотворение вызвали у всех нас странное радостное оживление. Однако я помнил о своем решении ответить Тимо. Когда мы вставали из-за стола, я сказал:
— Тимо, у тебя нет желания пойти поразгребать снег?
Он тут же согласился — я и прежде видел, как он по утрам лопатой сгребает снег в сугробы вокруг дома. Он поцеловал Ээву в лоб и отправил ее с книгами в гостиную. Мы набросили на себя какое-то старье и через несколько минут с таким азартом размахивали широкими лопатами, расчищая дорожку от парадной двери Кивиялга к калитке в парк, что только снежная пыль летела… Когда мне стало жарко, а в рукавицы набился снег, я прислонился к каменной верее и, выколачивая рукавицы, подозвал Тимо.
Он подошел ко мне и, опершись на лопату, спросил: «Ну?»
Я все ему объяснил. Все, что выяснил для себя. До конца и честно. Ибо лишь таким образом я мог бы его убедить.
— Тимо, существуют две возможности. Либо ты болен, либо ты здоров и только боишься, что болезнь твоя продолжается. Я не знаю, как обстоит дело в действительности. Да ты и сам не знаешь. С такими болезнями именно так и бывает. Ты можешь только предполагать. А предположение, что ты здоров, накладывает на тебя обязательства и дает тебе силы. Понимаешь: чтобы защищать Ээву, Юрика и самого себя. И с Ээвой, как в зеркале, происходит то же самое. Мысль о том, что ты болен, парализует вас обоих. Так что мой совет — верить в свое здоровье. Лишь в одном случае это может принести вред: если бы ты на самом деле был болен, а из-за этой веры отказался от лечения. Но ведь ради этого тебе не нужно сторониться врачей. Они могут поддерживать в тебе веру, что ты здоров. Как доктор Фельман. Я с ним говорил: он считает, что ты здоров. И во всех других отношениях все равно лучше верить в свое здоровье. Даже если бы ты на самом деле был болен. Понимаешь, это как кантовское доказательство существования бога. Помнишь, оно было в тетрадях Лерберга. Так что я предлагаю тебе: если ты здоров, будем вместе это утверждать… Если ты все же болен — будем вместе из самых лучших побуждений обманывать весь свет и самих себя.
Я замолчал и затаил дыхание. Я слышал, как чирикали воробьи на занесенной снегом изгороди, я ощущал, как через заснеженный двор из открытых ворот большой конюшни шли особенно бодрящие запахи конского навоза и соломы; утренний кофе, сгребание снега и эти стихи — ein adelich Geschlecht [60] будто свербили во мне. Как, наверно, и в Тимо. Он тихо произнес (но это и незачем было говорить громко):
— Хорошо. Если случится, что я больше не смогу выдержать, я скажу тебе.
60
Дворянский род (нем.).
16 марта 1828 г.
Кажется, я раньше уже упоминал о Рыйкаской зеркальной фабрике, которую здесь называют и Катарининской. Она находится в Выйсикуской волости, верстах в двадцати от мызы. Такие фабрики весьма редко встречаются в прибалтийских провинциях, их только единицы, да и во всей империи их насчитывается совсем немного.
Как говорят, начало ей положил небезызвестный, вроде бы полоумный, но по-своему весьма ловкий пыльтсамааский майор Лау. Лет шестьдесят тому назад, как свидетельствует Хупель [61] в своей знаменитой книге, неслыханными дотоле предприятиями Лау привел весь этот край в движение: появились мастерские медников, фарфоровые заводы, стекловарни и многое другое — аптеки, типографии и сверх всего еще газета на эстонском языке.
61
Хупель Август Вильгельм (1737–1819) — экономист, публицист и лингвист. Автор многих работ, в том числе грамматики и словаря эстонского языка.
Непосредственно на выйсикуской земле зеркальная фабрика была основана в то время, когда знаменитый господин Лау уже обанкротился и бесславно умер. Спустя восемь лет после смерти Лау его идея снова дала побеги. Ибо другой столь же странный господин решил извлечь из забвения прежние проекты. То был старый господин фон Бок, иными словами, отец Тимо. Вместе со своим тестем, рижским ратманом фон Раутенфельдом, и петербургским купцом Амелунгом-старшим, примерно в то время, когда французы на целую голову укоротили своего короля, они приступили к строительству фабрики в двух десятках верст от пыльтсамааской мызы, у самой реки. В память рано умершей дочери господина Раутенфельда, то есть безвременно скончавшейся супруги господина Бока, матери Тимо, они назвали фабрику Катарининской. Там были построены шлифовальня и полировальня, несколько десятков жилых домов для нанятых на месте рабочих и привезенных из Брауншвейга мастеров и зеркальщиков. И в нескольких верстах в Мелескиском лесу соорудили новую стекловарню. Теперь мыза уже давно не имеет ничего общего с фабриками. Во всяком случае с тех пор, как мы с Ээвой сюда приехали, даже земли, на которых стоят фабричные здания, уже принадлежат не поместью, а, как это в последнее время водится, «Фирме Амелунга». Здания Катарининской фабрики сохранились. Новая полировальня — двухэтажная под черепичной позеленевшей крышей, вверху фахверк, нижний этаж каменный. А старая шлифовальня — деревянное строение, но все же двухэтажное, хотя и крытое соломой. И у обеих со стороны реки над водой стоят громадные будки с лопастными колесами диаметром в несколько саженей, летом неутомимо шлепающие по воде, а зимой поднятые рычагом, стоящие на отдыхе. В двух фабричных зданиях в общей сложности девяносто шесть шлифовальных и полировальных станков и вдобавок еще всевозможные песты для глины, гипса и наждака, всего свыше двадцати. Внутри полировальни рыжие от красной железной пыли и кое-где серые от наждачной и стеклянной, зимой они раскалены пламенем больших кирпичных печей, а летом еще и солнцем, и все в них искрится. Над одними камнями, которые вращаются при помощи трансмиссии от водяных колес, на деревянных чурбаках, согнувшись, сидят шлифовальщики, а над другими — полировальщики, в этой рыжей железной пыли делающие свою сложную ручную работу. Зеркальщик на фабрике обычно среднего возраста. Ибо со времен деда Амелунга вплоть до теперешнего внука Амелунга принято брать на работу во всяком случае людей женатых, а еще лучше, если это отцы семейства. Чтобы поменьше толклись в фабричном трактире (пусть это, с другой стороны, даже в интересах Амелунга) и чтобы не шатались бог знает по каким женщинам, да и вообще чтобы было поменьше случайного и беспокойного люда. Слева от заводских зданий склады, легкие хибары под соломенной крышей, где хранятся привезенные из Мелески ящики с нешлифованным стеклом, мешки с гипсом и наждаком и большие глиняные бутылки с дорогим Меркурием [62] . С правой стороны, против соснового леса, — один ряд жилых домов, а у реки — другой. Дома здесь построены в разное время и весьма различны. Одни с шестью или восемью комнатушками и общим очагом, напоминающие жилища мызских батраков, землекопов и других рабочих. Есть дома с четырьмя квартирами, для десятников квартиры двухкомнатные, для мастеров и их помощников — трехкомнатные с кухней, при них клочок земли для грядок и даже несколько жалких яблонь и смородиновых кустов.
62
Ртуть (устаревшее название).