Императорский безумец
Шрифт:
Позавчера, двадцатого, после полученного наконец из Риги разрешения, мы похоронили Тимо. В северо-восточном уголке того самого Кундрусаареского кладбища, рядом с давно забытыми Боками, — что само по себе странно, памятуя, насколько он был на них не похож.
Разрешено было похоронить в освященной земле. Однако речи над могилой запрещались. Поэтому Рюккер к песнопениям, молитвам и прощальным словам ничего от себя добавить не посмел.
Указано было и время погребения: восемь часов вечера. Уже в густых сумерках стояли мы у могилы: Рюккер, Ээва, Эльси, Кэспер, Лийзо, Анна, маленькая Ээва и я. Петер, к сожалению, тоже. И еще четыре крестьянина, которым Петер приказал опустить гроб и закопать могилу. Других крестьян не было. Несколько деревенских ребятишек подсматривали через невысокую кладбищенскую
Когда мы поздно вечером вернулись домой в Пыльтсамаа и Анна с маленькой Ээвой легли спать, я вынул из-под половицы после многолетнего перерыва рукописи Тимо, снова их перелистал и с особым вниманием прочел заключительные строки, добавленные к проекту основного закона:
Вот предложения, которые я — видит бог — делаю, исходя из наилучшего своего разумения!
Я полностью смирился с мыслью, что, учитывая их необычность и крайнюю опасность проведения в жизнь, большинство от них отвернется, и во мнении многих я окажусь достойной осмеяния жертвой.
Однако я привык не считаться с опасностью, если того требует долг. Тем более что мне безразлично, сколькими и какими способами меня лишат жизненного счастья. Я говорю не только с Лифляндией, я обращаюсь и к России, и она меня поймет.
И если из этих мыслей, задуманных во имя блага, посыплются опасные искры, то ради бога не бойтесь, что из-за них близок конец света.
В сущности, власть человека над добром и злом бесконечно ничтожна, и какие бы усилия он ни предпринимал, каким бы крайностям ни предавался, он ни на волосок не сдвинет нашу добрую старую планету с ее извечного пути. Малые и великие — в крушении времени мы все исчезнем и превратимся в прах, которому неведомы ни радости, ни страхи.
Нет в мире более устойчивых принципов, чем Любовь, Правда, Бог.
25 апреля
Вчера Ээва приехала из Выйсику в Пыльтсамаа и поселилась у нас. Мы предоставили ей нашу четвертую, более или менее пустую комнату и разместили в ней Ээвины вещи. Она хочет в скором времени купить себе за городом маленький домик. Ээва сказала: чтобы она не мешала нам, а мы — ей.
26 мая 1837 г.
Еще осенью Ээва переехала от нас в купленный ею в пригороде дом. Это маленький трехкомнатный деревянный домик, неподалеку от мельничной плотины, и когда я к ней прихожу, то чувствую, что это непрекращающееся клокотание воды мешало бы мне там жить. Но Ээва утверждает, что ей оно помогает — как она выразилась — сохранять созвучие с миром. В сущности, мы в этом году редко бывали у Ээвы, а вчера утром она специально позвала меня к себе.
Господин Карл фон Бок прибыл в Выйсику и дал ей знать, что явится проведать вдову своего брата. И Ээва сочла нужным, чтобы во время этого визита присутствовал ее брат.
Впервые после многих лет я увидел Карла. Он остановил карету с кучером у ворот и поспешил к низенькой двери навстречу Ээве с огромным букетом нарциссов. Он поцеловал Ээве руку и, как знакомому, потряс мою. Теперь, когда ему сорок шесть лет, у него седые усы и голова подернута проседью, его сходство со старшим братом заметнее, чем пятнадцать или двадцать лет назад. Ему присуща боковская манера начинать без предисловия, так что, не делая проблемы из моего присутствия, он сказал:
— Дорогая госпожа Китти. Минул год после событий, трагических для нас обоих. Наряду с чувствами к умершим, снова обретают право на существование чувства между живыми. А мое чувство к вам, — он сосчитал по пальцам, — вам известно двадцать лет. Позвольте мне верно и преданно заместить вам моего брата.
Ээва ему отказала. Спокойно, сочувственно, ясно. Не помню, какими словами. Во всяком случае не столь плавно льющимися, заранее заготовленными, какими сватался господин Карл. Но слова ее были непреклонны. Мысль Ээвы примерно такая: в ее сознании господин Карл всегда оставался бы лишь тенью своего брата. С течением времени господину Карлу это стало бы нестерпимо, как бы ни было велико его уважение к памяти Тимо. И надежда господина Карла на то, что он когда-либо сможет вытеснить Тимо из сердца и из памяти Ээвы, увы, совершенно напрасна.
Господин Карл воскликнул:
— Не торопитесь! Подождите! Подумайте!
Ээва сказала:
— Господин Карл, с моей стороны было бы нечестно, если бы я оставила вам надежду.
И тут Карл сказал — без предварительного обдумывания, мило, нескладно и печально:
— …Китти, дорогая — пусть так… Я вас понимаю… Я ведь не могу сказать больше, чем то, что я вас понимаю… Я же не могу свое несчастье прославлять как счастье… Что делать… Я должен буду с этим справиться…
От растерянности он хотел закурить сигару, но заметил свою оплошность и сунул портсигар обратно в карман. И тут ему пришла идея. Он приехал в Выйсику вчера утром и еще не успел побывать на могиле Тимо. Он предложил, чтобы мы втроем поехали на кладбище. Ээва согласилась, и мы отправились.
В карете господин Карл говорил на более или менее, а то и вовсе незначительные темы. О своей одинокой жизни в Германии. О своем приезде в Лифляндию и о намерении на какое-то время поехать в Петербург. И о том, как они втроем — Тимо, Георг и он (ему было тогда семь или восемь лет) — однажды вечером принялись изображать злых духов, чтобы напугать гофмейстера Лерберга, и как после этого Лерберг читал им лекции о суевериях. А когда мы приехали на кладбище (оно в версте или полутора от Выйсику), молча постояли над могилой Тимо, а потом сидели на скамье, которую Ээва велела поставить, потому что она ходит туда каждую неделю, сажает и поливает цветы, господин Карл пришел в себя и снова заговорил о том же. Он сказал:
— Ээва, поверьте мне, никогда в жизни я не решился бы снова вернуться к этому разговору, во всяком случае здесь, в этом месте, если бы я не чувствовал, что Тимо там, по ту сторону бытия, был бы доволен, что вы не так безнадежно одиноки и что тот, кто с вами рядом, такая близкая ему душа… Конечно, я знаю, что мой брат был необыкновенный человек, а я — обыкновенный господин фон Бок… Но поверьте…
Ээва мягко ему возражала. Я их не слушал. Я смотрел на могильный холмик перед нами и напряженно думал: что же будет здесь, на могиле мужа моей сестры, через сто лет? Этот же железный крест на мраморном основании размером с облучок кареты? Вряд ли. Так долго он не сможет противостоять ржавчине… Или действительно настоящий памятник? Или кустик сорной травы забвения?
Я снова услышал разговор Карла и Ээвы, когда Карл воскликнул почти исступленно:
— Но, Ээва, десятилетия, которые у вас впереди… как вы думаете жить — в чем будет смысл вашей жизни… в вашем одиночестве?
Ээва сорвала ветку с растущего рядом со скамьей шиповника. Цветы на ней были еще в бутонах, но блестящие зеленые молодые листочки уже раскрылись. Ээва сказала:
— Тимо хотел быть железным гвоздем в теле империи. Иногда он говорил громкие слова… и доказывал свое право их произносить… Я думала: может быть, я вправе… желать, чтобы и я была… Знаете, как это растение называется по-эстонски? Это «хлыст раба» — Sklavenrute — да-да… чтобы и я была хлыстом раба для тела империи… Пока я жива…
Таллин, гостиница «Лондон», номер 11. 14 июня 1858 г.
Значит, двадцать два года…
Об этом времени мне, в сущности, нечего сказать. Что было? Спокойная, пустая, бесполезная жизнь. Работа землемера, дававшая мне хлеб и возможность немного откладывать на черный день. Сейчас он наступил…
Анна умерла пять лет тому назад, осенью, в нашем пыльтсамааском садике. Протянула руку, чтобы сорвать яблоко, и все было кончено. Маленькая Ээва шестой год уже в Тарту, она замужем за доктором Пюрксоном. Детей у нее все еще нет. Большая Ээва слушает бурлящую реку у мельничной плотины и поливает цветы на могиле Тимо.