Императорский воспитанник
Шрифт:
— Только не гусениц, пожалуйста! — умоляюще сложила руки Каро и засмеялась.
Старая калитка в замковой ограде протестующе скрежетнула, шаги и голоса смолкли. Воцарившуюся тишину прорезало торжествующее, победно-басовитое гудение Краснобрюха Жужжащего.
Найти жилище Максимилиана оказалось нетрудно. Гораздо труднее — зайти. Чем ближе подходил Даниэль к домику, тем сильнее замедлял он шаг. Может, его и дома нет? Может, лучше завтра зайти? Ведь это же никогда не поздно…
До забора оставалось уже совсем немного, когда мальчишка вдруг резко одернул себя. Нет! Сегодня. Сегодня и сейчас. И, перегоняя
— Иду-иду! — Раздался в ответ на стук чуть надтреснутый старческий голос, за оградой послышались торопливые шаркающие шаги, и калитка распахнулась.
— Что-то вы раненько сегодня ка… — Максимилиан разглядел посетителя и замолчал.
Сердце бухнуло колоколом и заколотилось где-то в горле, когда Даниэль услышал знакомый голос. Появилось искушение развернуться и бежать отсюда подальше. Но было уже поздно.
Какое-то время бывший герцог молча смотрел на бывшего слугу. Потом отвел глаза.
— Я могу… войти? — неожиданно хриплым голосом спросил он хозяина.
Максимилиан молча посторонился, пропуская своего уже бывшего хозяина в маленький уютный дворик, выложенный речной галькой. Он внимательно смотрел на Даниэля блекло-голубыми от старости глазами и не произносил ни слова.
Даниэль поймал этот взгляд. Какой Максимилиан уже, оказывается, старый… И тотчас со всей остротой нахлынула на него их последняя с Максимилианом встреча, ошпарила мучительной горячей волной.
— Максимилиан… прости меня… пожалуйста… — Даниэль помотал головой, как от боли, — если можешь… — закончил он совсем тихо.
Старый слуга глянул с легким удивлением, но промолчал и на этот раз. Потом покачал головой, грустно улыбнулся и спросил:
— Неужто, Ее Высочество все же решила прислать вас извиняться? Не надо было.
— Ее Высочество? — растерянно переспросил мальчишка. И тут до него дошло…
— Никто меня не присылал! — почти прокричал он. — Я пришел, потому что… — мальчик осекся.
Как сказать ему? Как объяснить, почему он тут?! А ведь в чем-то Максимилиан прав, ОНА заставила его прийти. Вернее, заставила понять, что он должен прийти.
— Я пришел потому, — продолжил Даниэль, уже более твердо, — что ты очень много делал для меня, Максимилиан, а я… я повел себя с тобой, как законченная скотина!
Слезы закипели в глазах мальчишки, но не упали, а повисли каплями на ресницах. Даниэль сердито смахнул их рукой. И тут его будто прорвало:
— Максимилиан… прости меня… за все прости! — горячо заговорил мальчик. И что-то новое, очень неподдельное было в его глазах, в интонациях, в позе, даже в жестах. — Ты не подумай, я не хочу, чтобы ты вернулся! То есть… мне очень не хватает тебя, Максимилиан… — он виновато и просящее заглянул старику в глаза. — Можно, я буду приходить иногда?
Максимилиан еще несколько секунд смотрел на Дана — испытывающе и недоверчиво. Потом часто заморгал, как от яркого света, неловко переступил через подвернувшееся
— Ну что вы, Ваша светлость… — сказал он наконец и закашлялся. Потом отдышался, смахнул с глаз выступившую влагу — то ли от кашля, то ли от чего еще.
Мальчишка стоял, задыхаясь от запоздалого стыда и раскаяния. «Еще немного, и он бы слег… слег…» Крутились в голове слова Каролины.
Ласковый, прощающий голос Максимилиана и неожиданно острая жалость к старику потрясли его настолько, что долго сдерживаемые слезы все же прорвались наружу. Даниэль закрыл лицо руками, и горячие капли обожгли ему пальцы. Он плакал горько и безудержно. Плакал уже бог его знает какой раз за последние три недели и ненавидел себя за слабость, но ничего не мог с собой поделать.
Ему было очень тяжело. Он припомнил сейчас все: и как кричал на верного слугу, и как изводил его капризами, и как мог беспричинно обругать и ударить. И в то же время осыпал милостями Герхарда… КАК ОН МОГ?!!
— Ну-ну… Не надо так убиваться, — старик шагнул навстречу и осторожно погладил мальчика по плечу. — Разве ж я могу на вас долго сердиться. Я же вас у вашего батюшки принял еще в пеленках, почитай… и вы всегда были хорошим, добрым мальчиком. А что потом… с кем не бывает… баловали вас много, да людишек дрянных подсовывали. Ну-ну, тИхонько…
Это было уже слишком. Это «тИхонько» вдруг всколыхнуло воспоминания — еще тогда, когда Даниэль был совсем маленьким… эти руки, этот голос, самые добрые, самые надежные и родные из тех, что он помнил. КАК?! Он мог забыть?! Он не заслуживает такого сочувствия, не заслуживает! Осознание этого возникло так остро, что Даниэль не выдержал — рухнул на колени и разрыдался в полную силу. Он вцепился в руку старого камердинера и, прижавшись к ней лбом, повторял, как заведенный: — Прости меня, прости! — захлебываясь рыданиями и не находя в себе сил остановиться.
Максимилиан заволновался, охнул, не зная, как и что делать, не решаясь отнять руку, в которую вцепился рыдающий мальчишка. Потом все же переступил на месте поудобнее, второй рукой подхватил Даниэля под локоть и с неожиданной для такого старого человека силой поднял своего бывшего господина с колен, перехватил, обнял — как уже давно не обнимал, с тех самых пор, как маленький Даннике перестал бояться страшных снов и плакать в своей кроватке.
Уткнув все еще плачущего подростка себе в плечо, старик с приобретенной не за один год сноровкой переместился вместе с ним на пару шагов, к малюсенькой скамейке у ограды, сел сам и усадил своего подопечного.
— Ну-ну, ваша светлость… — приговаривал он, обнимая и поглаживая парня дрожащими руками. — Ну, будет… Я уж вас не оставлю теперь, пока еще ковыляю-то. Ну, не надо плакать. Плохому, оно всегда легко научиться…
Наконец Даниэль начал понемногу успокаиваться. Судорожно вздохнул.
— Т-ты не н-называй меня больше «Ваша светлость», л-ладно? — попросил он Максимилиана, перемежая свою просьбу всхлипываниями. — Не хочу вспоминать…
Старик смутился:
— Да как-то… привычно уж мне… — пробормотал он, но потом поспешил заверить: — Я постараюсь, Даннике. Вы вот… — Максимилиан перевел разговор на знакомые рельсы и сразу почувствовал себя увереннее: