Императорский всадник
Шрифт:
Отец заметил, что было бы неразумно все это вынести на римский суд, ибо тогда христиане потеряли бы неоспоримые преимущества и всякое покровительство. Намного разумнее им было бы признать себя иудеями и использовать все политические выгоды, которые это дает, даже если бы и пришлось согласиться на обрезание и хотя бы частичное соблюдение иудаистского Закона.
И все-таки ему не удалось переубедить обоих наших гостей. Они придерживались бесспорного мнения, что иудей есть иудей, а язычник есть язычник. Однако же, говорили Павел и Варнава, и язычник и иудей могут стать христианами, так что между ними уже не будет различий, ибо они окажутся едины во Христе. Но если иудей-христианин остается также и иудеем, то обращенный в христианскую веру язычник, чтобы стать иудеем, должен подвергнуться обрезанию; теперь же это весьма и весьма нежелательно, потому что люди должны усвоить: христианин может быть и не иудеем.
Отец горько посетовал, что сия философия находится выше его понимания. Мол, в свое время он со всем смирением готов был стать подданным в Царстве этого Иисуса из Назарета, но его отвергли, поскольку он не иудей. Старейшина секты даже запретил ему разговаривать о их царе. Потому отец счел за лучшее ждать, надеясь, что когда-нибудь выяснится, что это за царство, доступное лишь изощренному уму. Видимо, нынче само Провидение отправляет его в Рим, так как в Антиохии его ждут одни неприятности и от иудеев, и от христиан, да и вообще — сегодня и у лучшего советчика нет совета.
Все-таки отец пообещал предложить Совету города не осуждать христиан за то, будто они поносят веру иудеев. Ведь христиане переняли у последних обряд крещения и, можно сказать, почитают их мессию своим царем, а следовательно, тоже являются иудеями. Если Совет примет такую точку зрения, то можно будет по крайней мере отсрочить разбирательство, для начала отказав иудеям в иске.
Варнаве и Павлу не оставалось ничего иного, кроме как удовольствоваться сказанным. Отец к тому же пообещал христианам большую поддержку, чем иудеям. Вольноотпущенники со своей стороны просили моего отца безотлагательно испросить Совет города об отставке, поскольку у него много личных дел. Отец справедливо возразил, что как раз этого он делать не должен, ибо официальное прошение об отставке позволит многим думать, будто он считает меня виновным в предумышленном оскорблении местных богов.
После ухода иудеев вольноотпущенники твердо заявили, что неприкрытая симпатия отца к христианам непременно породит кое-какие подозрения. Разве не могут горожане решить, что он намеренно подстрекал своего сына, то есть меня, подглядывать за девичьими таинствами? Разве не знают все вокруг, что и христиане, и иудеи являются ожесточенными противниками изображений божеств, а также жертвоприношений и древних, чтимых отцами священнодействий?
— Ведь это те самые безумцы, что позволили окрестить себя и затем пили кровь со своими собратьями по вере. Подумать только, они разбили и сожгли своих домашних богов и уничтожили бесценные книги предсказаний вместо того, чтобы за умеренную плату передать их тем людям, которые наверняка бы нашли им применение, — говорили вольноотпущенники. — Эта фанатическая нетерпимость делает христиан опасными. Ты, наш добрый и кроткий господин, более не должен иметь с ними дела, не то как бы они не причинили вреда твоему сыну.
К чести моего отца нужно сказать, что после визита к нам этих двух иудеев он больше не заводил речи о том, чтобы я шел к ним и слушал их проповеди. Впрочем, вскоре, после столкновений с другими иудеями, они разругались в пух и прах и ушли из Антиохии по двум разным дорогам. Сразу вслед за этим правоверные иудеи успокоились, поскольку осторожные христиане прекратили открытые публичные дискуссии и образовали тайные общины.
Прислушавшись к мнению отца, старейшины города отклонили жалобу иудеев на Варнаву и Павла и постановили, что иудеи должны сами улаживать свои религиозные споры. В этом же духе был рассмотрен иск против меня и моих товарищей. Его передали для решения оракулу в Дафниях. Наши родители уплатили большой штраф, и мы сами прошли через церемонию очищения в Дафнийской дубраве, длившуюся три дня и три ночи. Родичи потерпевших девушек больше не решались принуждать нас к браку, однако во время очистительной церемонии нас заставили дать некий обет Богине Луны, о котором я не мог рассказать отцу. Впрочем, он и сам меня об этом не спрашивал.
Против своего обыкновения отец пошел со мной на очередное представление в амфитеатре, где нам, семерым юнцам, были отведены почетные места позади высших должностных лиц города. Нашего льва довольно долго кормили, так что он рассвирепел и смотрелся на арене просто замечательно. Для начала зверь в мгновение ока разорвал на куски одного преступника, осужденного на растерзание диким хищникам, а потом вцепился в колено первому гладиатору и бесстрашно сражался с ним до тех пор, пока его, вконец обессиленного, не добили последним ударом. Зрители вопили от восторга и, вскочив на ноги и во всю хлопая в ладоши, чествовали льва и нас. Мне показалось, что отец гордится мною, хотя и не подает виду.
Несколько дней спустя мы простились с плачущими домочадцами и отправились в сопровождении вольноотпущенников в порт Селевкия. Там отец, я и Барб поднялись на корабль, чтобы на нем плыть в Неаполь, а уже из него далее в Рим.
Глава 2
РИМ
Какими словами описать мне ощущения пятнадцатилетнего отрока, солнечным осенним днем вступающего в Рим, отрока, который с младенчества знает, что он кровью предков связан с этими священными холмами и долинами? Мне казалось, будто мостовая под моими ногами приветствовала меня, а каждая каменная плита повествовала о восьмисотлетней истории. И даже мутный Тибр вызвал у меня такой священный трепет, что голова пошла кругом.
Вероятно, сказались избыток впечатлений и недосыпание во время длительного путешествия, потому что я чувствовал своего рода радостное опьянение, которое не могло бы дать никакое вино. Это была моя родина и родина моего отца, это был город-господин, царящий над всем цивилизованным миром — от земель парфян до земель германцев.
Мы направились в сторону дома тетки моего отца Лелии. Барб то и дело свирепо втягивал носом воздух.
— Да, более сорока лет не дышал я воздухом Рима, — сказал он. — Его запах невозможно за быть; особенно стоек он в самом центре города, на Субуре [6] , причем именно сейчас, ближе к вечеру, когда в воздухе висит аромат похлебки и горячей кровяной колбасы, который смешивается с обычными миазмами тесных переулков. Тут частенько пахнет чесноком, оливковым маслом, пряностями, добавьте сюда сладковатый дымок воскуряемых в храмах благовоний и еще кое-что совершенно особое, что я называю ароматом Рима, потому что нигде больше я не встречал ничего подобного, и вы получите тот самый воздух, который мы сейчас вдыхаем. Однако мне кажется, что за сорок лет этот воздух немного изменился… или, может быть, мой нос состарился и уже отказывает мне? Я с трудом ловлю им любимые запахи моего детства.
6
Субура — улица в центре Рима, у которой была не очень хорошая репутация
Мы шли по Риму пешком, потому что днем движение повозок в городе было запрещено. На улицах было так оживленно, что мы с трудом продирались сквозь толпу. То ли в угоду мне, то ли желая доставить удовольствие и себе тоже, отец выбрал не прямую дорогу к Палатину, а пошел кружным путем, через Форум, так что Палатин мы увидели лишь тогда, когда перед нами вырос Капитолий. Затем мы свернули на Этрусскую улицу, чтобы мимо ипподрома выйти к Палатину. Я глазел по сторонам, отец терпеливо перечислял названия дворцов и храмов, а Барб изумлялся новым роскошным постройкам на Форуме, которых еще не было в дни его юности. По лицу отца тек пот, и дышал он тяжело и хрипло. С грустью думал я о том, что он, хотя ему не исполнилось еще и пятидесяти, уже стал стариком.
И все же отец остановился перевести дух только тогда, когда мы подошли к храму Весты. Через отверстия в его крыше к небу поднимались струи дыма от воскуряемого на священном огне фимиама, и отец пообещал, что я, если захочу, могу прямо завтра отправиться с Барбом в пещеру, где волчица вскармливала Ромула и Рема и которую Божественный Август распорядился всегда содержать в порядке — как городскую достопримечательность. Перед пещерой все еще росла старая-престарая смоковница, под которой и отыскала близнецов волчица.