Императорский всадник
Шрифт:
— Я не просила тебя мстить за меня. Кровь на твоих руках, Минуций!
У меня на руке действительно была окровавленная повязка. Усмехнувшись ее испугу, я попытался успокоить ее и объяснил, что это вовсе не кровь Агриппины; просто в спешке я поранил себе палец мечом.
Но это ничего не изменило. Клавдия продолжала срамить меня, грозила всяческими карами и постоянно ссылалась на их Иисуса из Назарета — в общем, вела себя глупо и по-детски. В конце концов я не выдержал и накричал на нее:
Если все так, как ты говоришь, то я лишь орудие в руках твоего бога. Вообрази, что Христос наказал Агриппину за ее преступления. И к тому же евреи — самый мстительный народ в мире, я вычитал это в их Священном Писании. Так что зря ты льешь слезы по Агриппине.
Некоторые имеют уши, но не слышат! — гневно воскликнула Клавдия. — Неужели ты не понял ничего из того, чему я тебя учила?!
Взбешенный, я воскликнул:
Будь ты проклята, Клавдия! Ты самая неблагодарная женщина в мире. Я долго терпел твою болтовню о Христе, но теперь терпение мое лопнуло. Замолчи и немедленно убирайся из моего дома!
Господи, прости мне мой крутой нрав, — пробормотала Клавдия сквозь зубы. — Я совсем не владею собой.
Она ударила меня огрубевшими ладонями по обеим щекам, так что у меня зазвенело в ушах, а потом схватила за голову, пригнула к моим коленям и приказала:
— Ну же, проси у Небесного Отца прощения за свои ужасные прегрешения!
Самоуважение не позволило мне драться с ней. Кроме того, руки ее от долгого рабского труда стали еще сильнее. Я на четвереньках выскочил из зала, и Клавдия швырнула мне вслед золотую статуэтку Фортуны. Выпрямившись, я сердито топнул ногой, дрожащим от гнева голосом кликнул слуг и приказал им собрать пожитки Клавдии и выставить их за дверь. Затем я поднял статуэтку, левое крыло которой погнулось, и направился в зверинец, чтобы похвастаться своим подвигом хотя бы перед Сабиной.
Она встретила меня на удивление ласково и даже погладила по щекам, все еще пылавшим от пощечин. Сабина с благодарностью приняла золотую фигурку и вежливо, хотя и рассеянно, выслушала мой рассказ о событиях в Байях и Баулах.
— Ты куда более мужествен, чем я думала, Минуций, — проговорила она, — но тебе не следует рассказывать всем подряд о том, как это было. Главное — Агриппина мертва, и никто о ней не скорбит. А шлюха Поппея проиграла, потому что после сегодняшнего убийства Нерон ни за что не отважится расстаться с Октавией, если, конечно, я хоть что-нибудь смыслю в политике.
Ее слова удивили меня, но не успел я сообразить, что мне ответить, как Сабина нежно закрыла мне рот ладошкой и прошептала:
— Весна, мой милый Минуций. Птицы поют, цветут цветы, и земля содрогается от сладострастного рыка львов. Я вся горю. Не пора ли нам подумать о продолжении рода Флавиев, а также и твоего? Мне не кажется, что я бесплодна, и ты обижаешь меня, не желая разделить со мной наше брачное ложе.
Упрек ее был несправедлив. Мне даже пришло в голову, что все дело в моем рассказе о смерти Агриппины. Может быть, после случившегося я предстал перед ней в ином свете, а может, кровавые подробности убийства разбудили ее дремавшую чувственность, — разве мало на свете женщин, которые приходят в крайнее возбуждение, наблюдая за ужасами пожаров или за боем гладиаторов?
Я смотрел на жену и не находил в ней недостатков, хотя ее кожа и не была так бела, как у Поппеи. Несколько ночей мы провели вместе, чего давно уже не случалось, однако восторг, который я испытывал в начале нашей супружеской жизни, уже не возвращался. Сабина была холодна и неподатлива и нехотя созналась, что лишь выполняет свой долг, не испытывая от нашей близости никакой радости; а вот львы в зверинце ревели в любовном экстазе все ночи напролет.
Восемь месяцев спустя родился наш сын. Я боялся, что его придется умертвить, как принято поступать с недоношенными детьми, но ребенок, благодарения богам, оказался здоровым и крепким, и я пригласил на праздничную трапезу в честь новорожденного несколько сотен наших служащих. Я и представить себе не мог, что грубые укротители знают столько нежных слов и умеют улыбаться при виде младенца.
А от темнокожего Эпафродия мы просто не в силах были отделаться. Он ни на шаг не отходил от малыша, сюсюкал с ним, таскал его на руках и из-за этого даже забывал о кормежке животных и прочих своих обязанностях. Наконец он заявил, что мечтает стать нянькой для нашего сына, и я согласился, поняв, что таким образом он выказывает мне уважение.
Что до Клавдии, то она никак не желала оставить меня в покое. Когда несколько дней спустя после нашей ссоры я, ничего не подозревая, вернулся в свой дом на Авентине, я застал всю при слугу и даже старого Барба в атриуме. Эти бездельники, открыв рты, слушали еврейского кудесника Кифу, который, кстати говоря, привел с собой целый выводок незнакомых молодых людей.
Один из них переводил с арамейского слова Кифы. Тетушка Лелия в восторге пританцовывала на месте и хлопала в ладоши. Я почувствовал, как во мне нарастает гнев, и принял твердое решение приказать высечь всех нерадивых слуг, но тут ко мне подошла Клавдия и торопливо объяснила, что Кифа находится под покровительством сенатора Пуда Публиколы и живет в его доме. Кифа не общается с евреями с другого берега Тибра и стремится предотвратить новые беспорядки. Пуд был впавший в детство старец, но происходил он из рода благородных Валериев, и я смолчал…
Кифа не забыл нашу встречу в Коринфе и оттого любезно называл меня по имени. Он якобы пришел в мой дом не затем, чтобы обратить меня в свою веру, но лишь ради того, чтобы я помирился с Клавдией. Уж и не знаю, как это получилось, но спустя всего несколько минут я уступил, протянул Клавдии руки, поцеловал ее и даже принял участие в общей трапезе… ибо, согласись, Юлий, что у себя в доме я имею право делать то, что мне хочется.
Больше я ничего не расскажу о том странном и постыдном событии. Позднее я спросил Барба, отпал ли он от Митры и стал ли христианином. Он не ответил мне ничего вразумительного, лишь пробормотал:
— Я уже очень стар. По ночам меня так мучает ревматизм, заработанный в давних походах, что я готов молиться кому угодно, лишь бы унять боль. А когда я смотрю на Кифу, бывшего рыболова, она вроде бы утихает. Стоит мне съесть его хлеба и выпить его вина — и муки мои отступают. Жрецы же Митры не смогли помочь мне, хотя и уверяли, что отлично разбираются в болячках старого легионера.