Императорский всадник
Шрифт:
— Ты пробудила во мне воспоминания. Помнишь ли ты еще Клавдию? Что с ней? Исправилась ли она?
Думаю, Агриппина предпочла бы промолчать, если бы не гнев, лишивший ее самообладания.
— Справься о ней в Мессине, в портовом публичном доме! — с издевкой отвечала она. — Я же тебе сказала, что отправлю Клавдию в закрытое заведение. Публичный дом — самое подходящее место для такого ублюдка, как она!
Агриппина вперила в меня неподвижный взгляд, словно Медуза Горгона, расхохоталась и добавила:
— Ну и легковерный же ты глупец, таких еще поискать надо! Выслушал, раскрыв рот, мои выдумки о ее мнимом распутстве и заглотил наживку. Для меня же было довольно и того, что она вопреки приказу
Антония весело рассмеялась и спросила:
— Так ты действительно упрятала ее в дом терпимости, мачеха? А я-то голову ломала, куда она запропастилась. Что ж, отлично, теперь никто не будет напоминать мне, что она моя сестра.
Крылья носа Антонии раздулись, она часто задышала и рукой провела себе по шее, словно что-то стирая с нее. Она была очень хороша в эту минуту.
Я не мог вымолвить ни слова. Потрясенный до глубины души, я молча смотрел на этих чудовищ в человеческом обличье. И тут словно вспышка молнии осветила мой мозг, я поверил во все дурное, что говорили об Агриппине.
Мне стало также ясно, что и Поппея нагло использовала мою дружбу, добиваясь своих целей. У меня будто пелена спала с глаз, и я в один миг как бы повзрослел — повзрослел и ожесточился. Вероятно, к этому превращению я неосознанно шел уже давно. И вот клетка растворилась — и я освободился от юношеских заблуждений.
Непростительнейшей ошибкой было заговорить тогда с Агриппиной о Клавдии. Я совершил настоящее преступление по отношению к девушке, и теперь его следовало искупить. Я должен был вернуться в свое прошлое и начать жизнь заново, с того момента, когда Аргиппина влила яд в мою душу и растоптала мою любовь.
Мне следовало быть крайне осторожным, и я поехал в Мессину будто бы затем, чтобы выяснить, возможно ли на военных триремах переправлять зверей из Африки. Командиром флотилии был Аникет, бывший брадобрей и первый учитель Нерона. К флоту в моей стране всегда относились двояко: признавали его пользу, но при этом презирали, и поэтому римские всадники не могли служить на море. Сейчас, когда я пишу эти строки, флотом командует некто Плиний, составитель разных справочников; он гоняет боевые корабли в далекие страны за редкими растениями и диковинными камнями. Впрочем, это не самый худший способ занять мореходов делом. К тому же, плавая по свету, они улучшают породу варваров.
Выскочка Аникет принял меня подобострастно. Я был хорошего рода, всадник и сын сенатора. Кроме того, клиенты моего отца владели корабельными доками, и Аникет брал с них немалую мзду. Сначала он хвастал передо мной своим греческим образованием, разными вазами и другими предметами искусства, а потом, совсем захмелев, принялся рассказывать сальные истории, нисколько не смущаясь своей испорченности.
— У каждого свой порок, — разглагольствовал он. — Это естественно и понятно. В свое время я накрепко внушил Нерону эту простенькую истину. Никого так не ненавижу, как людишек, играющих в добродетель. А ты сам кого предпочитаешь? Мальчиков или женщин? Пухленьких или худеньких, черноволосых или беленьких? Я тебе достану любую — хочешь молоденькую, но уже искусную девочку, а хочешь — так старую каргу; акробатку на ложе или робкую девственницу. Не желаешь ли посмотреть на бичевание? Пожалуйста! Или ты хочешь, чтобы тебя самого хлестала какая-нибудь красотка? Вот что, давай устроим дионисии по всем правилам. Ты скажи только словечко, подай только знак — и я ради дружбы удовлетворю твое самое сокровенное желание. В Мессине, конечно, особо не разгуляешься, но, к счастью, отсюда рукой подать до Байи, Путеол или Неаполя, а там уж можно насладиться всеми прелестями Александрии. На Капри еще
Я сделал вид, что смущен, а потом, доверительно наклонившись к нему, сказал вполголоса:
— Долгие годы я получал большое удовольствие, когда, переодевшись, мы устраивали в Риме по ночам бесчинства с твоим великим учеником Нероном. И знаешь, я давно предпочитаю наигрязнейшие дома терпимости, те, которые посещают рабы. Ты же меня понимаешь: объевшись сластей, нужно пожевать лимон. Женившись, я, правда, оставил эти привычки, но сейчас, кажется, не прочь наведаться в заведение для моряков и немного развлечься. Говорят, там у тебя есть чем полакомиться.
Аникет грязно ухмыльнулся, понимающе кивнул и заявил:
— В Мессине три публичных дома: один для морских чинов, другой для рядовых моряков, а третий — для рабов-гребцов. Поверишь ли, ко мне нередко заявляются знатные матроны из Байи, желающие развлечения ради отработать ночку в моем заведении. Пожилые предпочитают гребцов и так стараются, что способны посрамить самых опытных шлюх. В целях экономии я делаю так: новенькие сначала обслуживают командиров, затем направляются в заведение для матросни, а уж после трех лет — пожалуйте к рабам. Особо выносливые выдерживают лет десять, но чаще всего их хватает годков эдак на пять. По-разному бывает. Кто-то сразу вешается, кто-то заболевает, а кто-то начинает так пить, что даже посетители жалуются. Но меньше девочек у меня не становится — их постоянно подвозят и из Рима, и из других городов. Видишь ли, для шлюхи портовый публичный дом — это наказание, потому к нам иногда попадают воровки или же те, кто в порыве страсти убил какого-нибудь бедолагу.
А что делают с теми, кто свое уже отработал?
Для гребца любая шлюха хороша, — отвечал мой собеседник. — Не беспокойся, от Аникета еще ни одна живой не ушла. Всегда, знаешь ли, объявится какой-нибудь головорез, которому свет не мил, покуда он не пристукнет в темном уголке бабенку. Понимаешь, у моих домов терпимости есть еще одно назначение: оградить приличных девушек и женщин от зверств моряков. Знаю я, например, одного молодца, которого раз в месяц так и тянет напиться кровушки из горла женщины. За эту невинную слабость его приковали к скамье на галерах. Самое забавное, что теперь он искренне раскаивается и просит его убить.
Я верил далеко не всему из того, что рассказы вал Аникет. Он пыжился и лез вон из кожи, стараясь потрясти меня своей порочностью. На деле же он был человеком слабым и трусливым и, подобно всем мореходам, обожал хвастаться.
Сначала Аникет повел меня к небольшому круглому храму Венеры, под которым солнечными бликами играло море. Скрытно от посторонних глаз храм этот соединялся подземным ходом с казармами моряков. Первые два дома терпимости, обнесенные каменной стеной, своими чистотой и порядками нисколько не отличались от подобных заведений Рима. В них даже была проточная вода. А вот публичный дом для рабов скорее напоминал тюрьму. Я с трудом преодолевал отвращение, разглядывая его обитательниц, настолько эти несчастные потеряли человеческий облик.
Наконец я осмотрел всех женщин, но Клавдии среди них не оказалось. Лишь на следующий день я обнаружил ее в казарме морской стражи в Путеолах. Она заметно постарела. Голова ее — из-за вшей — была острижена наголо, плечи прикрывал драный плащ рабыни, потому что она исполняла работу на кухне.
Лишь глаза ее говорили, что передо мной и впрямь Клавдия. Она узнала меня с первого взгляда, но не подала виду. Я без труда выкупил ее за кошель серебра. Конечно, я мог бы получить ее и даром, но тогда пошли бы разговоры, а молчание лучше всего покупать за деньги.