Императрица Фике
Шрифт:
Грудь захватывало от волнения, на глазах кипели слезы…
И Софья в своем греческом царском наряде упала на колени перед великим своим супругом — великим князем Московским.
— «Осанна в вышних!» — гремели хоры. Народ плакал от радости победы. И Иван Васильевич почувствовал, что этот день Москвы в его личной жизни и, может быть, в жизни всего человечества — величайший миг.
На холодные его глаза набежала теплая слеза.
Выдержка, мудрость, расчет великого князя Ивана Васильевича были так очевидны, что у всех его недавних противников язык присох к гортани. То, что им казалось робостью, оказывалось
Начал расти Кремль с княжением Ивана Васильевича. Так и стоит он до наших дней, созданный в те далекие и страстные годы. Встали вокруг него белокаменные стены с фигурными башнями. В нем самом встали три собора — Успенский, Благовещенский да Архангельский. Встали две палаты — Набережная да Грановитая, а при наследнике Ивана Васильевича и Софьи — при Василии Ивановиче — отце Грозного, Ивана Четвертого, — встала и третья палата — Золотая, золотом расписанная, как была когда-то в Константинополе.
А Иван-то Иванович Малый, красавец, все-таки так и помер безо времени, царствовать ему не пришлось, хоть и звала его вся Москва царевичем, и царствовал после Ивана — сын ее, Софьин, — Василий Иванович.
Три лестницы спустились от этих палат прямо к соборам — Красное крыльцо, Золотое крыльцо да то крыльцо, что теперь стало папертью Благовещенского собора. Для великокняжьих, большого чина пиров стала Столовая изба. И на месте теперешнего Теремного дворца стала «Постельная изба», княгинина половина.
Из древнего Пскова, из Лазарева монастыря писал когто в Москву свое прозорливое послание старец Филофей, слова которого гремят доселе, как медная труба:
«Ты, пресветлейший и высокопрестольнейший государь и великий князь, просиял в Москве, в столице великого народа. В твое царство, о царь, стоящий за правду, сходятся теперь все державы мира. Царству Москвы не будет конца…
Пишу это единственно из любви к тебе! Прошу тебя — ты не будь скуп, будь щедр всем, что имеешь!..
Будь милосерд, откинь всякую немилость, и царство твое будет вечно расти.
Утешай тех, кто плачет, день и ночь, давай помощь тем, кто вопиет о помощи! Всех, кто обижен, избавляй от обид…»
И стоит Москва и сердце Москвы — Кремль.
Ночь царя Петра
…Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе…
Глава 1. Привезли!
Погасли розовые снега, отгорели вишневые зори. Упала ночь,
По ухабам возки проскакали заставу Белого города, караул с алебардами, тускло блеснул фонарик, пустились вниз по Царевой улице [29] к Кремлю, мимо тынов темных изб, домиков в одно, в два жилья [30] . Въехав через Воскресенский мост на Красную площадь, колыхались среди лавок, церковок. У надвратных икон горели лампады в слюдяных фонарях, Василий Блаженный тускло светился под месяцем. Мост через ров у Никольских ворот был спущен, гулко отозвался топот копыт. У воротной избы стояли караульные в тулупах — уже ждали: в облаке пара выскочил в зеленом мундире офицер, в низкой треуголке, с фонарём.
29
По Тверской.
30
Этажа.
— Кто едет?
— Его высочество государь-наследник Алексей Петрович! — раздельно сказал из возка в приоткрытую дверь Толстой. — Хе-хе! Государь мой, чего ж, упрежден будучи, спрашиваешь, какая персона следует!..
Офицер скомандовал презентацию, возок уже ехал дальше, под ворота. В отсвете фонарей мелькнуло длинное бледное лицо царевича под летучей тенью крестившейся руки. Снег, кругом снег, на снегу так и видится царевичу замок святого Эльма, словно синим лаком крытое море, осыпанный солнцем летнего утра Неаполь, розы в саду…
Возок гулко чиркнул правым отводом внутри ворот, качнулся, въехал в Кремль. На толпе толстых соборов лежал мутный свет месяца, горел годуновским золотом под облаками Иван Великий, торчали в пестром беспорядке кровли, шпицы, бочата царева дворца. Повернули направо, у высокого крыльца ямщик на первом возке хрипло крикнул «тпру», второй отозвался. Возки стали.
Стены, дворцы, башни, соборы, стража обступили со всех сторон.
— Ин, ваше высочество, выходи! — сказал, выйдя первым, Петр Андреевич Толстой, оборачивая к возку бровастое лицо. — Будешь скоро батюшкину персону зреть, а наше дело, слава те господи, кончено…
Он перекрестился и спросил строго офицера:
— Где государь?
— Входи, Петр Андреевич! — раздался из-за дубовой двери знакомый голос.
Толстой шагнул через порог, за ним, наклонившись, — гвардии капитан Румянцев, рослый, красивый, непреклонный. Петр уже стоял им навстречу — гигант, голова под потолок, тень перегнулась через угол, лицо дергается. На столе пара восковых свечей, зеленое сукно, бумаги, карта Европы. Не дослушав приветствий, Петр заговорил сам:
— Господа! Весьма доволен, что вы мое желание выполнили и наш пожар, что за рубежом тлел, прекратили. Дело ваше считаю не только моим, несчастного отца, делом, но делом всего государства. И, помолчав, прервал себя: