Императрица Фике
Шрифт:
Весной 1463 года Фома, деспот Морейский, вступил в Рим торжественной процессией, неся с собой бесценный дар христианству — главу апостола Андрея, спасенную им из Константинополя. Весь Рим, весь народ, все благочестивые паломники из Франции, Германии, Венгрии, Польши встречали его на коленях на площадях и улицах со свечами в руках.
Ватикан ликовал: брат императора Византии, наследник престола Второго Рима — Царьграда — деспот Фома преклонил колена перед папой, облобызал его туфлю, просил убежища и помощи. Несомненно, что торжество это было прикрыто скорбным выражением лиц, опущенными взглядами, глубокими вздохами сочувствия, но факт оставался фактом. Царьград, Рим Второй, центр мира, пал, у Рима Первого оказались развязанными руки. А история должна была
Деспоту Фоме папа отвел дом на улице Святого Духа, положил приличное содержание и даже пожаловал ему свой высший орден — Золотую Розу.
Вскоре Фома скончался, лег в Риме в храме святого Петра. Вдова его, деспотисса Екатерина, с дочерью Зоей и с двумя сыновьями — Андреем и Мануилом — остались жить в тени папского престола, в тихой улице Святого Духа.
Ее детей — двух царевичей и царевну — папа поручил особым заботам митрополита Никейского, кардинала Виссариона.
Почетна была эта задача, но и очень ответственна: кардинал ведь должен был воспитывать в нужном духе законного наследника престола Восточной Империи, а его брата и сестру — как продолжателей династии великих Палеологов. В священном писании ясно указано, что неверные будут вскоре же изгнаны из Царьграда и что законная власть снова охватит все земли царей Империи на востоке до пределов Азии. На престол константинопольский воссядет законный царь Андрей Фомич Палеолог.
И тогда папа Римский, наместник Христа на земле, станет единым пастырем единого стада Христова по всему миру…
План был великолепен, но беда — оба брата-царевича Константинопольских были порядочные шалопаи: они держались независимо, они, например, позволяли себе во время богослужения, а главное, во время молитвы за самого папу выходить из храма!
Бывали дела и похуже.
— Царь Константинопольский Андрей! Царевич Мануил! Царевна Зоя! — выговаривал им на очередном уроке митрополит Виссарион. — Ведите себя скромно, приветно, умно или — оставьте Рим. Да, вы знатны! В вас царская кровь! Но вы же — изгнанники… Вы — сироты! Вы — нищие! Беженцы! А вы вызывающе носите длинное греческое платье, вы не признаете наших коротких латинских одежд! Вы не преклоняете колен перед кардиналами. А ведь святой папа — ваш отец… Да, отец! Он должен быть уверен в вас, иначе вы будете лишены всякой помощи и заботы. На что вы рассчитываете? Флорентийские купцы, что плавали недавно в Царьград, прямо рассказывают везде, что ваш дядя, деспот Димитрий, брат царя, носит уже турецкую одежду! Что ж, и вы, может быть, хотите надеть пестрые шальвары? Или туфли с загнутыми носками?..
В изгнании горек самый сладкий чужой хлеб. О, в доме на улице Святого Духа никогда не забывали об этом. К тому же небольшие покои беженского дворца Палеологов всегда были полным-полны потерявшими родину и положение людьми, что создавало особую раздражающую, надрывную атмосферу горького обожания.
Невесело проходила юность Зои — среди пустых споров, выходок и неумных бравад юных братьев, вздохов, слез, стонов и воспоминаний матери, среди постоянных чванных разговоров об утраченном величии, среди придворных уплетен, слухов и пересудов девушка вырастала сосредоточенной, угрюмой, ушедшей в себя, зорко и недоверчиво следившей за кружевом интриг папского двора…
Из всех приближенных к ней Зоя любила только няню свою, славянку Евдокию. Добрая, живая старушка, с лицом как, печёное яблоко, но сохранившим румянец молодости, она смешно говорила по-гречески. Няня Евдокия постоянно пела Зое песни своей родины — о шумном Днепре, что бежит по зеленым Цветущим степям под Синим небом.
— Наш Киев стоит высоко над Днепром, — рассказывала рабыня Евдокия, — как Царьград над морем. Велика земля славянская: на север — до самого Студеного моря. Бесконечны степи, широки поля, шумны дубравы, темны бесконечные леса их. Славяне просты — ходят летом в небеленом холсте, зимой — в легкой пушистой овчине. И так обильна их земля, что они ни в чем не нуждаются. В каждой славянской избе всегда наготове прикрыт чистой скатертью стол
— Если бы у царя Константина было больше славянских солдат, то они не отдали бы Царьград туркам! — говорила няня. — Славяне — народ свободный, не имеют своего царя, но нет такого на земле народа, который бы мог овладеть ими силой.
Как-то раз летним вечером кардинал Виссарион сидел в доме на улице Святого Духа. Над Римом небо сияло розовым, голубым, в нем мешалось золотое вино заката, за окнами веяли широкие листья платанов. Кардинал сидел перед окном, и легкие волосы на крупной голове его светились от зари. У его ног на красной подушке с золотыми кистями примостилась Зоя, а оба брата — Андрей и Мануил — восседали на тяжелых дубовых креслах с перекрещенными ножками. На Зое было как всегда греческое платье с высоким станом, с полосатым убором на голове. Царевичи на этот раз были одеты по-флорентийски — в короткие бархатные плащи сверх коротких черных камзолов с прорезными рукавами, откуда глядели шелковые процветки изумрудного цвета, в тугое вишневое трико. При беседе присутствовала гостья — прекрасная Кларисса Орсини — флорентийская патрицианка, недавно вышедшая замуж за богатейшего банкира Лоренцо Медичи. Золотая сетка покрывала ее каштановые, бронзой отливающие волосы, у бледно-розовых щек покачивались серьги из продолговатых жемчугов, на лбу сияла алмазная фероньера. На мадонну Клариссу с обожанием смотрел ее секретарь — Луиджи Пульчи.
Кардинал взволнованно рассказывал, как торжественно, бывало, совершалось в Константинополе богослужение в Пасхальную заутреню. Весь великий город, потрясенный радостью воскресения Христа, ликовал, пел, плясал, и обнимался и целовал друг друга… Зычный голос дьякона гремел под высокими сводами святой Софии, призывая к «закланию тельца упитанного», к великой вселенской радости, к всеобщему ликованию, к восклицаниям, к песням, к братским объятиям, к пляскам, к, хороводам на улицах, на площадях, к представлениям в театрах….
— Да возвеселятся небо и земля! — восклицал кардинал Виссарион. — Да радуются люди! И мы скоро, скоро будем праздновать великий праздник еще более торжественно — счастье озарит всю землю. Ведь теперь нет распри между Западной и Восточной церковью, теперь одно-едино стадо, единый пастырь — наш святой отец папа Римский высится над всем миром! Вы, молодые Палеологи, восстановите свою династию в Константинополе, как законные наследники вашего дяди, — и тогда снова соединится в единую ризу нешвенный хитон Христов. Буди, буди… Легкомысленные царевичи рассеянно слушали пророчества кардинала, они больше смотрели на прекрасную патрицианку, а Пульчи раздраженно играл кистью подушки.
«Неужели же этот восточный царский дом так уж оскудел, что не может предложить гостям ни пирожка, ни стакана вина?» — думал он: «телец упитанный» раздражил его молодой аппетит…
А Зоя Фоминишна слушала рассказ кардинала, затаив дыхание. «Никогда я не видал такой пары черных глаз, которая бы стоила одна четырех! — писал потом об этом вечере Луиджи Пульчи в письме своему патрону и другу Лоренцо Медичи. — Никогда я не видел таких бровей, каждой из которых можно было бы вместо плотины запрудить реку… Кто же, кто из них, молодых наследников, выполнит великую задачу освобождения Царьграда от кочевников?»
Воспользовавшись тем, что кардинал Виссарион очень взволновался и раскашлялся, Пульчи вскочил и ловко сумел помочь мадонне Клариссе встать и уйти. Уехал кардинал, царевичи разошлись по своим постелям изгнанников, ночь простерлась над улицей Святого Духа. Все спало, только Зоя глубоко в ночь стояла на коленях перед Путеводительницей.
Что же делать ей, мати, ей, греческой царевне, утратившей великое отечество? Неужели потеряно все? Вся тысячелетняя слава, вся сила духа, что целое тысячелетие на берегах Босфора звали человечество вперед? Не может же лгать лик Софии, Премудрости божьей? Неужели же история остановила свой бег?