Императрица Орхидея
Шрифт:
За окном паланкина тянулась голая местность, кое-где покрытая каменными развалами и поросшая низким кустарником. Миля за милей на пути не попадалось ни одной кровли. Наш роскошный Парад счастья предназначался исключительно для Неба. Я понимала, что не должна поддаваться злости и досаде, но ничего не могла с собой поделать. Внутри паланкина было сыро и холодно, кости ныли. Носильщики измучились, насквозь промокли и вымазались в грязи. Радостная музыка только раздражала меня еще сильнее.
Ли Ляньин бегал взад-вперед от моего паланкина к паланкину Нюгуру. Он был в розовом холщевом платье. От дождя шляпа его полиняла и эта краска
Парад счастья потерял свою стройность. Трудно было удержать в строю усталых лошадей и коз. Носильщики перестали напевать свои песни. Теперь я слышала только звук их чавкающих по грязи шагов да тяжелое дыхание. Тун Чжи постоянно просился побегать, мне самой очень хотелось дать ему такое разрешение. Было бы хорошо, если бы он пробежал вместе с Ли Ляньином милю-другую. Однако в окрестностях небезопасно. Часто я замечала странные фигуры в форме гвардейцев. Уж не шпионы ли это Су Шуня? Носильщики менялись каждый день.
Я спросила об этом принца Чуня, и он успокоил меня, сказав, что носильщики меняются лишь для того, чтобы дать время зажить синякам у них на плечах. Но меня это почему-то не убедило.
Чтобы меня успокоить, принц Чунь принимался рассказывать мне о моей сестре Ронг и ее новорожденном сыночке. С ними все в порядке, они теперь за много миль отсюда. Сестра не путешествовала вместе со мной, она боялась. «Большое дерево притягивает к себе сильный ветер», — писала она мне. В том же письме она наказывала мне соблюдать осторожность.
Мы подъехали к уединенному храму на вершине горы. Были сумерки, дождь, к счастью, перестал моросить. Мы должны были заночевать в этом храме, предварительно поклонившись его алтарям. Стоило мне, Нюгуру и Тун Чжи выйти из паланкинов, как носильщики унесли их куда-то в темноту. Я бросилась вслед за ними и, поймав последнего, спросила, почему они не остаются рядом с нами. Он ответил, что им приказано не загромождать паланкинами пространство возле храма.
— А если с нами что-нибудь случится и нам понадобится срочно сесть в паланкины, где нам вас искать? — спросила я.
Он бросился на землю и несколько раз стукнулся лбом о землю, как идиот. Но на мой вопрос так ничего путного и не ответил.
— Идем, Ехонала! — позвала меня Нюгуру. — Не беспокойся, наши люди наверняка проверили этот храм, прежде чем мы сюда приехали.
Казалось, что храм действительно тщательно подготовили к нашему приезду, вычистили его старую крышу и внутреннее пространство. Главный монах был толстогубым, крепким и румяным парнем приятной наружности.
— Богиня милосердия Гуань Инь сегодня вспотела, — улыбаясь сказал он. — Этот небесный знак сказал мне о том, что мимо храма проедут Их Императорские Величества. Пусть наш храм маленький, но наше скромное гостеприимство будет восполнено из руки Будды, достигающей бесконечности.
На ужин
После еды главный монах вежливо показал нам наши комнаты и удалился. Возле кроватей мы обнаружили керамические жаровни и порадовались. Мы тут же положили на них наше мокрое платье для просушки. А когда Тун Чжи сказал, что тут есть и наполненные теплой водой ванны, Нюгуру сперва вскрикнула от радости, а потом вздохнула:
— Кажется, мне придется сегодня мыться без служанок. — И тут же начала раздеваться.
Я впервые видела ее обнаженной. Ее тело цвета слоновой кости было чудесным творением небесного искусства—тонкое в кости, с крепкими, похожими на яблоки, грудями и стройными длинными ногами. Ее прямая, узкая спина переходила в чувственные округлости ягодиц. Я даже подумала, что бесформенные маньчжурские одежды — это преступление перед женщинами.
Словно серна в лунном свете, Нюгуру погрузилась в ванну, медленно и величественно вымылась с головы до пят. Я подумала: это зрелище исключительно для глаз Сянь Фэна.
Посреди ночи я проснулась. Нюгуру и Тун Чжи крепко спали. Во тьме ко мне вновь вернулись все мои подозрения. Я вспомнила улыбку главного монаха: ей явно не хватало искренности. У других монахов в наружности тоже не было ничего смиренного и отрешенного — того, что так привычно связано в наших головах с обликом буддистов. Они постоянно зыркали по сторонам, украдкой бросали взгляды на главного, словно ждали от него условного сигнала. Во время еды я спросила главного монаха о местных бандитах. Он ответил, что никогда ничего такого не слышал. Но правду ли он говорил? Разведчики докладывали, что эти места знамениты своими разбойниками. И если он провел здесь много лет своей жизни, то как он мог об этом не знать?
Когда я попросила его показать мне внешние дворы храма, он ловко сменил тему разговора. Он провел нас только в главный неф, где мы воскурили фимиам богам, а потом тут же проводил нас спать. Когда я спросила его о барельефах на стенах, он снова сменил тему разговора. Когда он рассказывал Тун Чжи историю о тысячеруком Будде, его язык явно выдавал в нем не проповедника. Он явно не был знаком со стилями каллиграфии, чему я очень удивилась, потому что считала, что монахи только тем и занимаются, что всю жизнь копируют буддийские тексты. Я спросила его, сколько монахов у него в храме, и он ответил: восемь. Но как же в таком случае они смогут нас защитить, если на нас нападут разбойники?
Чем больше я думала об этом сомнительном человеке, тем сильнее становилось мое беспокойство.
— Ли Ляньин! — тихо прошептала я.
Евнух не ответил. Это было необычно. Он всегда спал очень чутко, слышал, как за окном падает с дерева лист. Что с ним случилось? Я вспомнила, что главный монах пригласил его после ужина на чай.
— Ли... Ли Ляньин! — снова позвала я, уже громче.
Евнух в углу комнаты снова не пошевелился.
Спит, как камень! Может быть, главный монах что-то подмешал ему в чай?