Императрица Орхидея
Шрифт:
Его Величество смотрел в пространство. Казалось, он внимательно рассматривал скульптурную драконью голову, которая свешивалась с потолка
— Двадцать седьмое июля было самым печальным днем в жизни моего отца, — словно в забытьи, подхватил он. — Это был день, когда варвары потопили наши корабли и захватили Каулун. — Тут император жестоко закашлялся.
— Прошу вас, Ваше Величество, отдохните.
— Дай мне закончить, Орхидея. Наш сын должен это знать... В следующие два месяца варвары взяли подряд порты Амой, Нинбо, Чжоу Шань, Тяньхай...
Тут снова историю подхватила я:
— Не задерживаясь, варвары направились на север страны и захватили Тяньцзинь.
Император кивал.
— К счастью, факты тебе хорошо известны, Орхидея,
— Уже поздно, Ваше Величество, — сказала я, поднимаясь с постели в надежде, что это заставит его замолчать.
— Орхидея, боюсь, что другого случая поговорить у нас уже не будет. — Он схватил меня за руки и приложил их себе к груди. — Ты должна мне верить, когда я говорю, что нахожусь на полпути к могиле. Последнее время я вижу своего отца даже чаще, чем раньше. У него красные и опухшие глаза, причем огромные, как персиковые косточки. Он приходит напомнить мне о моем долге. Когда я был мальчиком, отец брал меня с собой на аудиенции. Я помню, как в зал вбегали гонцы в грязной и промокшей от пота одежде. Чтобы добраться до Пекина, они загоняли лошадей. Я помню, как они выкрикивали безумными голосами, словно это были последние слова в их жизни: «Бао Шан пал!», «Шанхай пал!», «Чжан Нин пал!», «Ханчжоу пал!». Помнится, я даже придумал в детстве стихотворение, все строки которого рифмовались со словом «пал». Отец, глядя на них, только горько улыбался. Иногда, не в силах более терпеть эту пытку, он вставал посреди аудиенции и уходил. Вечерами он долго стоял на коленях перед портретом своего деда. А однажды собрал нас всех, своих детей, жен и наложниц, во Дворце духовного воспитания и представил нам всю картину своего позора. После этого он подписал договор, согласно которому Китай должен был выплачивать Великобритании репарации за первую войну. Сумма составляла двадцать один миллион таэлей. Англичане также потребовали передать им во владение Гонконг на сто лет. С этого момента иностранные купцы приезжали и уезжали от нас, когда хотели. Отец умер 5 января 1850 года. Госпожа Цзинь еле-еле закрыла ему глаза. Монахи сказали, что душа отца не успокоилась и, если я не покончу с его врагами, не успокоится никогда.
Мой муж уже почти засыпал, но все равно продолжал говорить. Он рассказывал историю восстания тайпинов, которое началось через месяц после его коронации. Он описывал его как шальной огонь, перекидывающийся с провинции на провинцию, в конце концов охвативший всю страну и даже дальние острова.
— Это как дурное поветрие, от которого нет средства. Таково было наследство, полученное мной от отца. Дурное поветрие. Я уже не помню, о скольких сражениях я отдавал приказы, сколько генералов я обезглавил за их неспособность принести мне победу.
Всю ночь Его Величество ворочался под одеялом и выкрикивал во сне: «О Небо, помоги мне!»
Я тоже очень плохо спала и все время боялась, что наутро меня отошлют вон. Я уже много месяцев подряд находилась при Его Величестве и составляла ему единственную компанию. Он превратил свою спальню в рабочий кабинет и часами просматривал здесь всякие письма и бумаги. Я растирала ему чернила и заботилась о том, чтобы его чай был достаточно горяч. Он чувствовал себя таким слабым, что иногда засыпал прямо над каким-нибудь важным документом. Когда я замечала, что голова его постепенно клонится на грудь, то потихоньку вытаскивала из его рук кисточку, чтобы он ненароком не испортил то, над чем работал. Иногда моя помощь приходила слишком поздно, и он успевал наставить на рисовой бумаге чернильных пятен. Чтобы спасти документ, я брала чистый лист и переписывала
Наши интимные отношения снова возобновились, и во время близости он всегда был внимательным и нежным. Однако стоило нам закончить с любовной игрой, как он снова впадал в беспокойство. Он говорил, что за последний год его двор не получил ни одной хорошей новости, и от этого у него опускались руки. Возникало ощущение, что, работай он хоть до умопомрачения, спасение Китая все равно за пределами его возможностей.
— Китай приговорен судьбой! — мрачно говорил он.
Поэтому он все чаще отменял аудиенции, уходил в себя и проводил долгие часы, воображая себя императором другой эпохи. Он сидел без движения с затуманенным взглядом, грезил наяву и оживлялся только тогда, когда описывал мне свои блистательные видения.
Глядя на то, как быстро растет груда нетронутых документов, я нервничала и тоже впадала в отчаяние. Его внимание не казалось мне столь желанным, когда я знала, что рядом с нами министры и генералы ждут императорских указаний. Я боялась, что за это сочтут ответственной меня — наложницу, которая соблазнила императора, и молила Сянь Фэна не относиться к своим обязанностям столь небрежно.
И когда мои усилия ни к чему не приводили, я сама брала документы и начинала их читать. Некоторые параграфы из них я читала вслух. Потом ждала, пока Сянь Фэн обдумает ответ. Когда ответ был готов, я ставила на донесении резолюцию императорским почерком. Чаще всего встречались такие резолюции: «Я просмотрел», «Мне все ясно», «Я принял к сведению» или «Дарую вам разрешение продолжать». Император просматривал то, что я написала, и ставил свою подпись.
Такая форма работы ему даже стала нравиться. Он хвалил мои способности и быстрый ум. Спустя несколько недель я превратилась в неофициального императорского секретаря и просматривала все, что поступало к нему на стол. Мне стал близок и понятен его стиль мышления и способы ведения дискуссий. В конце концов я наловчилась составлять письма, столь похожие на императорские, что даже он сам иногда затруднялся сказать, в чем разница.
Летом у нас возникли трудности: некоторые министры имели право входить к императору без доклада, кроме того, в жару мы оставляли окна и двери распахнутыми настежь. Тогда Сянь Фэн приказал мне переодеться в одежду мальчика-слуги, ответственного за письменные принадлежности. Я спрятала свои длинные волосы под шапочкой, переоделась в простое платье и притворилась, что я молодой евнух, который растирает чернила. В таком виде никто на меня внимания не обращал: головы министров были слишком заняты другими проблемами.
К концу лета мы покинули Большой круглый сад и перебрались обратно в Запретный город. По моему настоянию император Сянь Фэн снова начал вставать на рассвете. Умывшись и одевшись, он пил чай и съедал чашку каши из красных бобов, кунжута и лотосовых семян. Потом в разных паланкинах мы отправлялись во Дворец духовного воспитания. К тому времени двор уже успел осознать всю серьезность болезни императора. Придворные были в курсе, что его легкие и сердце слабы, что черные мысли забирают его жизненную энергию, — и приняли его пожелание, чтобы я сопровождала его на аудиенции.
От нашей спальни и до зала аудиенций можно было пройти пешком за полминуты, однако этикет требовал другого: император ни в коем случае не должен был передвигаться на собственных ногах. По-моему, это было пустой формальностью, на которую родило к тому же непростительно много времени. Однако позже я поняла, какое значение имеет ритуал в глазах министров и других подданных империи. Главная идея заключалась здесь в том, чтобы отделить благородных людей от простых, потому что соблюдение дистанции порождает миф, а миф укрепляет власть.