Империя. Дилогия
Шрифт:
На собеседование их собралось человек пятнадцать. Филипп не считал. Сначала решали какие-то тесты. Филя сумел ответить едва ли на четверть вопросов. Потом заполняли анкету. Дело шло к вечеру, и почти все уже нетерпеливо поерзывали на жестких сиденьях (еще бы — у всех дома полно забот, скотина, огороды, да и родители уже наверняка гадают, куда это запропастились их великовозрастные дети), когда проверяющая попросила всех выйти в коридор, а затем зайти еще раз, но уже по одному.
Филипп, как обычно, зашел последним. У всех нашлись какие-то неотложные дела, которые оказались гораздо важнее того, что висело на Филиппе. Так что когда он отворил дверь и, просунув голову в щель, несмело спросил:
— Заходи, Филипп, садись. — Проверяющая показала на стул, стоящий рядом со столом, но не напротив, а как бы сбоку. Так что она и Филипп оказались не друг против друга, а рядом. Это было необычно. Но первый же вопрос тут же отвлек от размышлений о взаиморасположении стола и стульев.
— А почему ты решил идти последним?
Филипп смутился:
— Да я, в общем-то, не нарочно. Просто у всех дела…
— А у тебя разве нет?
Филипп смутился еще больше:
— Да вообще-то есть. Только… Им как-то нужнее было. Да и вообще…
— Что вообще?
— Ну, я тестов почти и не решил. Так чего ж мне надеяться-то…
— А что ж раньше не ушел?
Филипп удивленно воззрился на проверяющую:
— Так вы ж сказали зайти. Всем.
Проверяющая улыбнулась:
— Да, ты прав, я забыла.
Потом она расспрашивала его о семье. О том, кем он хочет стать. Некоторые вопросы были странноватые, например, почему он любит бабушку. Тоже мне вопрос! Это как же не любить бабушку? Она ж БАБУШКА! От нее все они и пошли. Все Гранины. То есть от дедушки тоже, но дедушку Филипп не помнил. Тот помер, когда ему было всего полтора года. А бабушка и сейчас жива. Ну и что, что у нее уже год как отнялись руки и ноги и Филиппу приходится каждое утро обмывать, переодевать ее и перестилать ей постель (мать, конечно, помогает, но у нее и без того забот полон рот — хозяйство, живность, огород)? Это ж бабушка. Но проверяющая очень долго и въедливо выясняла, а не противно ли ему возиться с «гадящей под себя старушкой» (отчего Филипп набычился и обиженно засопел) и как он относится к тому, чтобы отдать бабушку в дом престарелых, где за ней будут ухаживать медицинские сестры, а у него освободится время для своих личных надобностей…
В конце концов эта выматывающая душу говорильня закончилась и он наконец смог покинуть класс и эту странную проверяющую.
Когда Филипп вышел на улицу, было уже совсем темно. У полуразвалившегося клуба одиноко горела единственная на всю деревню уличная лампочка, а дальше улица была освещена только горящими окнами. Там, где свет изливался из окон трех — и двухэтажных двухподъездных домов, которые только-только успели закончить к началу перестройки, идти можно было довольно сносно, а вот дальше, где тянулись избы с палисадниками, — прямо труба. Филипп вздохнул.
— Что, совсем замучили?
Филипп обернулся. На скамейке слева от входа сидел его сосед, Мишка Казаков, дюжий парень, способный одним ударом свалить быка, но с большинством школьных предметов бывший сильно не в ладах. Филипп даже удивился, увидев его на собеседовании.
— Да уж. А ты чего сидишь?
Мишка пожал плечами:
— Да тебя жду. Все-таки не одному домой тащиться. О чем хоть спрашивали?
Филипп махнул рукой:
— Да так, про бабушку.
Мишка оживленно замотал головой:
— Вот-вот, а меня все про отца пытали. Как, значит, я к нему отношусь, ежели он пьет? А как к нему относиться? То, что пьет, — плохо, конечно. Но ведь отец — он один, на всю жизнь. И ежели мне иногда его приходится из «Березок» на своем горбу таскать, так чего ж тут поделаешь?
Филипп понимающе кивнул. «Березками» называлась березовая рощица позади магазина, которую облюбовали под место для посиделок деревенские алкоголики.
— Отец ведь не просто так пьет, он себя потерял. Ведь каким он комбайнером был… у нас эвон вся стена в его почетных грамотах. А сейчас — ни работы, ни денег, ни почета. Вон дядя Костя (так звали Филиппова отца) как-то приспособился, а мой батяня — нет. Вот и пьет…
Вот странно, прежде они с Мишкой как-то не особо дружили, но после того вечера, когда они вместе топали в темноте домой, тот стал для Филиппа как-то особенно близок. Поэтому он совершенно не удивился, когда через полтора месяца после того ночного собеседования на них с Мишкой пришли вызовы в этот самый Терранский университет. То есть он, конечно, удивился, что его самого отобрали, но раз уж отобрали его, то как-то так по-правильному выходило, что обязательно должны были отобрать и Мишку. Только Мишку взяли на военный факультет, а ему предложили юридический…
Вечером он притащился-таки на игру. Конечно, на площадку он так и не вышел, но зато почти весь второй тайм проторчал на скамейке запасных, вертя головой в надежде увидеть Ташкин роскошный соломенный хвост. Но той, по-видимому, хватило короткой беседы в коридоре. А может, он просто ее не разглядел. Это и немудрено, потому что спортивные сооружения в университете были прямо-таки грандиозные, да вообще, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Терранский университет, несмотря на обилие факультетов, являет собой всего лишь несколько необычный и необъятный по размерам физкультурный институт. Во всяком случае, количество спортивных соревнований, первенств и чемпионатов, которые шли нескончаемой чередой на шести стадионах, в девяти бассейнах, на одиннадцати теннисных кортах и трех десятках волейбольно-баскетбольных площадок, имеющих, кроме того, оборудование и для игры в мини-футбол, гандбол и еще добрый десяток спортивных игр, сделало бы честь комплексу физкультурно-спортивных обществ целой страны средних размеров. Это если не считать обязательных трех часов в неделю по какому-нибудь единоборству. Их группа, например, выбрала айкидо, а соседи — старое доброе русское самбо. А вот академическая программа первого курса по сравнению с другими профильными вузами явно была сильно облегчена.
По самым скромным прикидкам, студенты-терранцы на первом курсе должны были пройти едва ли треть обычной программы. Впрочем, столь скудный набор профильных предметов с лихвой перекрывался углубленным изучением математики, литературы, трех иностранных языков (вернее, иностранных было всего два — непременный английский и еще один, а третий язык был одним из национальных языков народов России, точнее бывшего СССР, поскольку один из знакомых Филиппа с промышленно-инженерного факультета учил эстонский) и еще полудюжины странноватых предметов типа истории искусств. Кого из них собирались готовить — совершенно было непонятно. Но на это мало кто жаловался. В конце концов, большинство оказалось в стенах высшего учебного заведения совершенно неожиданно, а потому им было как-то не с руки на что-то жаловаться или что-то требовать.
Эту игру они выиграли. А он получил от куратора по первое число за то, что так бездарно провел время.
Вечером, когда Филипп после сытного ужина поднимался по заключенной в прозрачную стеклянную трубу ажурной дорожке-пандусу, охватывающей по наружной стене цилиндр университетской библиотеки, ему вдруг припомнилось, как он приехал в университет. Неужели прошло уже девять месяцев?!
Удивительное началось еще на вокзале. Когда они с Мишкой вывалились из грязного, заплеванного плацкартного вагона на пышущий жаром перрон Павелецкого вокзала, первое, что они услышали, было объявление по вокзальному радио: