Имперский сыщик. Аховмедская святыня
Шрифт:
– Это письмо, - указал он Сеньке на конверт с несколькими строками, - отнесешь по тому же адресу, Его превосходительству обер-полицмейстеру Муханову Александру Александровичу. Да не робей, к нему тебя все равно не пустят. А тебе и не надо. Главное, скажи, что от Меркулова и срочным порядком. Теперь повтори.
Сенька оказался мальчишкой смышленым. Сразу все сказал, как титулярный советник требовал, хотя Меркулов его на всякий случай попытал еще немного, чтобы от зубов все отлетало, и отложил письмо в сторону.
– Теперь вот это. Его надобно отдать после первого.
– И что потом?
– Со второго места тебя вряд ли отпустят, но ты не пугайся. Вреда тебе там не причинят, в обиду тоже никто не даст.
– А что за сам?
– Сенька тоже поднял палец, подражая Витольду Львовичу, и даже опасливо поглядел наверх.
– Это сам...
В этот момент что-то загремело на улице, и Меркулов молниеносно обернулся. Подскочил к окну, долго глядел в вечернюю мглу и потом вернулся обратно.
– Это сам...
– Имя он уже сообщил Сеньке на ухо, и стало понятно по вытянувшемуся лицу мальчишки, выражавшему одновременно и страх и восторг, второе письмо было ему наиболее интересно.
– Далековато только, Ваше благородие. Долго бежать буду, - вовремя спохватился сияющий воришка.
– Кто ж тебя в такую погоду пешком пустит. Экипаж наймем. Ты, поди, под дождем пешком и шел сюда?
Судя по виноватому лицу мальчишки, Витольд Львович попал в яблочко. Мих даже не удивился. Дай пацану денег, ясно дело, не станет их тратить на пустое. Вот только в чем глупость молодости - не понимает, что простынет сейчас, потом всю жизнь тратиться будет. Сколько таких историй знал орчук, когда за пятак и ноги себе после Крещения морозили, и голос за понюшку табака, бирючом устроившись, на всю жизнь срывали. Хотя чего тут говорить, сам такой был. Ум, он часто с опытом и с годами приходит, и то не ко всем.
– Да уже и затихает, - отозвался Мих, - еле крапает.
Дождь и вправду поумерил свой пыл, теперь большей частью капало с крыши, бежали ручьи, смывая грязь (вблизи доходных домов, правда, ливневка была плохенькой), почти утих ветер. Мих подумал, что сейчас сойдет вода и самое время будет пройтись по пустым улицам Моршана, непривычно чистого, несуетливого. Да только некогда.
– Иди поспи пока, в той комнате кровать, - кинул Витольд Львович Сеньке.
Мальчишка в тепле да после сытного ужина и правда разомлел, водил осоловелыми глазами вокруг и медленно моргал. Второй раз его уговаривать не пришлось. Прошлепал босыми ногами по полу, залез прямо в Михиной рубахе (а можно было и по-человечьи под одеяло лечь) на кровать, поворочался немного и засопел. Меркулов потрогал сохнущую одежду Сеньки, быстро отдернул руку, явно обжегшись, и схватился за мочку уха.
– Теперь что, господин?
– Задал свой самый нелюбимый вопрос орчук. Хотя, с другой с стороны, он не спросит - хозяин не скажет.
– Самое трудное, Мих, ждать. Еще пару часов, по моему представлению.
Уж что-что, а ждать Михайло Терентьев с подобным хозяином научился. И раньше был неспешный, вдумчивый, теперь же вовсе стал обстоятельный. Да и ожидание - не слежка какая, тут можно хоть весь день провести в удобствах. Лишь бы не на ветру да еда под рукой была. Поел, значитца, он только что, ноги сами на топчан понесли, потому можно и "подождать".
Орчук долго не противился и задремал. Слух у него отменный, ловкость с реакцией, хоть и не Меркуловские, но всяко лучше, чем у обычных людей, потому быстро в себя прийти может. Причем странно произошло, нечасто с ним такое было: глаза закрыл и понимал, что видит сон, что не на самом деле все происходит, однако ж будто и наяву, навроде тех картинок, что Галахов в университете своем показывал.
Идет Михайло по улице, в районе незнакомом. Домов понатыкано незнамо сколько, все высоченные, не меньше трех этажей. И кажется ему, что с каждого окна за ним наблюдают, порой даже шепот слышится, но стоит остановиться, сразу все затихает. А вместе с тем боязно орчуку на одном месте оставаться, понимает он, что надо дальше двигаться. Замрет на минутку, и нагонит его некто, от кого спасения нет.
Странный город, и фонари газовые не горят, будто не ухаживают за ними вовсе, и окна все чернотой зияют. Мертвый город. Лишь впереди движение, едва глазу уловимое, малозаметное. Понял теперь Мих, что чуть ли не бежит теперь, да в полную прыть, на какую только способен. Сменяются одни дома другими, проносятся мимо глухие проспекты, мелькают темные вывески, но и фигуры приближаются.
Скоро понял орчук, что за странность его беспокоит. Впереди два человека, не один. Только первый прямо на мостовой, на холодных камнях неподвижно замер, а второй над ним склонился. Смотрит, наблюдает. И самое страшное, что второй этот в плаще и в маске.
– Черный...
– только и вымолвил Мих.
Сказал негромко, про себя почти, только тот в плаще услышал. Поднял голову, загоготал. Понимает орчук, что смех ему больно знакомым кажется, точно слышал его прежде, а вспомнить, кому принадлежит, не может. Только и думать об том Мих перестал, потому что понял, кто внизу лежит - господин его, Витольд Львович. Лицо бледнее обычного, губы в невероятной муке искажены, лоб нахмурен. А Черный, знай, гогочет.
Хотел орчук руку протянуть, чтобы до злодея дотронуться, да тот только хохотать перестал, глянул, точно кочергой горячей прихватил, и тут же Мих с ног повалился. Навис над ним Черный и тем же бесцветным голосом, которым полицмейстеру жизни угрожал, молвил.
– Ты хоть знаешь, кто я? Хоть знаешь?
Взял двумя пальцами маску да от лица отнял. Раз - ударило орчука так, что искры из глаз посыпались, два - в висках застучало, три - завертело. И снова, раз-два-три. Раз-два-три.
– Сиди, Мих, открою я, - сказал Витольд Львович.
Разлепил глаза орчук, насилу понял, что все лишь сон, мираж привиденный, кривда. Задышал часто, лоб утер, а у самого перед очами маска Черного, от лица отрываемая, и смех, смех.
– Ну что, господа, - показался на пороге Аристов, - пора начинать наше представление?