Импортный свидетель (сборник)
Шрифт:
«Ты чего же не вылазишь?» — буркнет шофер.
«Да греюсь, а ты чего, спешишь?»
«Да не то что спешу, а так… — он снова закурит. — Ну, коли остался…»
Через минуту журналист уже узнает, что шофер — это действительно тот парень, которого спасли женщины тогда, в сорок втором. Чтобы не «высаживать» аккумулятор, он выключит приборный щиток, и они будут сидеть в полной темноте. Впрочем, не совсем в полной. На щитке приборов будет гореть зеленая лампочка — признак того, что в радиаторе кипит вода. Она-то и осветит лицо шофера неласковым зеленым светом.
«Ты понимаешь, каждый год я вижу эту старуху, и кажется мне, что узнала она меня. Понимаешь? А чего мне делать? — продолжит шофер. — И каждый раз я слышу эту историю».
«Ну,
«А дальше?»
«Чего дальше?»
«Ну, признался бы, она бы устроила тут море слез, что она одинокая, что, кроме меня, у нее никого нет и что мне делать, в дом ее, что ли, к себе брать? Не нужна она. Семья у меня», — пояснит он.
Удивительные люди живут на свете, разные, сочинял журналист, то, что для одних кажется нелепым, безнравственным, некрасивым, для других является убеждением, и они борются за него.
«Ты знаешь, чего я тебе еще скажу, — продолжит шофер. — Может, я и признался бы старухе, кто я, да сейчас уже поздно, а тогда, вот годов пять назад, когда она мне первую-то трешку сунула за рейс, надо было отказаться, тогда сказать… Как думаешь, а?»
Журналист в сочиненном им рассказе должен был молча выйти из «газика», ничего не сказать и картинно положить три рубля (желательно мелочью) на сиденье.
4
— Как думаешь, а, — переспросил шофер, возвращая тем самым журналиста в реальность, — не опоздаем?
Машина неслась по городским улицам и вдруг затормозила на слабо освещенной улице.
— Чего? — спросил журналист, не совсем еще очнувшись от сочиненного.
— Чего-чего! — озлился шофер. — Вода кипит в радиаторе, вот чего. Остановимся долить.
Он выскочил из машины, позвякивая погнутым ведерком. Тускло горела зеленая лампочка на щитке приборов. На заднем сиденье дремала старуха.
— Бабушка, — спросил ее журналист, — а родные у тебя есть?
— По крови-то нет, — помолчав, сказала она, — а так-то скока хошь! Все родные. Мальчонка тот, Федя, кого спасли, ну, тот, про которого рассказывала, семейный теперь, живет тут, начальник большой, председателем в поселке он здесь, Федор Тенгизов — может, слышали? К нему и езжу. Как к сыну. Да и внучика могилу навещаю. А уж она убрана-убрана. В пришкольном участке…
Вернулся шофер. Дальше ехали молча. Возле самой станции остановились — журналист расплатился с шофером, шофер в это время выгружал старухину корзинку. Распрощались.
Старуху журналист посадил в поезд. Долго смотрел, как исчезают красные огоньки последнего вагона. Разволновался, потом пошел в станционное здание, согрелся.
Постепенно он успокоился и стал думать о старухе, о шофере, о том, не обидел ли их своим неверием, но тотчас же сам рассмеялся нелепым своим мыслям: ведь все, что произошло, была всего лишь фантазия. Реальными были председатель, старуха, шофер, не выполненная еще, но, к счастью, не законченная командировка да вересковый букет, забытый в машине…
Часа через три рассвело. Подошла первая электричка. С наступающим днем надвинулась реальность. И тут только его осенило, что, хотя задание редакции пока и не выполнено, но не надо отчаиваться. Ведь впереди еще поселок Машук. Да и Виктора, которого он не застал в этом поселке, можно будет еще разыскать: по телефону или письмом…
Занялась заря. Три видимых головы Бештау были голубоватыми, а когда их осветило солнце, они снова стали похожи на затеки. А две другие он так и не увидел.
Старая электричка дребезжала, унося его, единственного в столь ранний час в вагоне, навстречу захлебнувшемуся в утреннем молочном небе солнцу.
Хлеб
У маленькой Оленьки все было хорошо: мама, папа, бабушка Оля, голубое небо и много игрушек. Единственное, что было плохо, — это манная каша по утрам и хлеб с маслом. Манную кашу еще можно было как-то проглотить, запивая сладким чаем, но вот хлеб… Хлеб есть никак не хотелось… Не помогали ни нетерпеливые покрикивания мамы, спешившей в свою газету и уже стоявшей в прихожей в сапожках на шпильках, рыжей пушистой ушанке и длинном полосатом, связанном бабушкой Олей, шарфе с телефонной трубкой в руке, ни грозные взгляды папы, завершавшего утренний ритуал завязыванием модного узла на галстуке перед зеркалом в той же прихожей.
Только бабушка Оля всегда была почему-то спокойна. Она, как обычно, в ярком платье, с пышной прической сидела в это время с Оленькой за столом в своей любимой кухне и рассказывала ей разные веселые истории и сказки, придуманные ею самой. Так было и на этот раз. Они вместе заливались смехом, и так, слушая бабушку, девочка незаметно мало-помалу справилась с ненавистной ей кашей. А хлеб все же остался у пустой тарелки, он лежал, притаившись, притягивая к себе внимание девочки. А когда бабушка встала из-за стола, чтобы налить девочке чаю, девочка решила незаметно выбросить хлеб в подвешенное у раковины мусорное ведро, изящно задекорированное под общий интерьер кухни.
Но поторопилась и промахнулась. Кусок плюхнулся на пол рядом с ведерком. Бабушка ахнула, посмотрела на свою маленькую тезку, которая вот-вот собиралась разреветься, и, ни слова не вымолвив, подняла бережнр хлеб, отряхнула, убрала соринку с масла и принялась его есть.
— Баб, ты голодная? — удивилась девочка.
Бабушка вздрогнула. Она медленно, переводя дыхание, чтобы убрать в горле спазм, продолжала жевать и смотреть куда-то далеко-далеко, мимо девочки. На глазах бабушки блеснули слезинки.
— Баб, а баб! Что ты так смотришь? Почему меня не ругаешь? Оля — плохая девочка? Плохая? Бросила хлеб, да? Оля пойдет в угол, да? — Девочка заглядывала бабушке в глаза.
Бабушка доела кусок до конца, вытерла глаза, молча обняла девочку.
— Ты простила уже, баб? Ну, скажи, простила Олю?
— Простила, Оленька.
— Баб, я не буду больше. Хорошо?
— Конечно, не будешь.
— А мама накажет. А ты не скажешь маме, баб?
Признаться, я любил этот дом не только потому, что в нем обитали мои друзья, а еще и потому, что в нем всегда очень вкусно кормили. Хозяйка — энергичная, обаятельная женщина, придумывала и приготавливала самые разнообразные, самые изысканные кушанья. И что самое удивительное в наше время — приготовление их не было для нее мучительной обязанностью. Наоборот, казалось, это доставляло ей огромное удовольствие. Ей был отпущен какой-то особый талант — готовить быстро и незаметно. Ее «рецепты» будто летали между руками, газовой плитой и водопроводным краном, она творила, создавая еду не только из самых заурядных, привычных продуктов, но и из любых остатков: вчерашней несъеденной пищи, высохшего сыра, куска подвяд-шей капусты и, конечно, из черствого хлеба. Буквально в считанные минуты рождались новые блюда — незнакомые, с придуманными самой же хозяйкой названиями, свежие, красивые, вкусные, — и даже не в считанные минуты, потому что угощение появлялось на столе тут же, немедленно, то есть раньше, чем можно было эти минуты подсчитать. Ее, всегда нарядную, без фартука, подвижную, невозможно было застать врасплох. Она любила кормить, и каждый день пекла разные пироги, блины, пудинги, делала курники и паштеты, шашлыки и салаты, торты и мороженое, варила пловы, манты, лагманы… В общем, названия знакомые, а блюда получались необычные, всегда что-то в них оказывалось свое, новое, вложенное Ольгой Сергеевной, ее интуицией, легкостью, огромным, никогда не проходящим желанием не только накормить, но доставить и эстетическое наслаждение, и пользу.