Имя мне – Красный
Шрифт:
Боль не утихала, пить хотелось все сильнее, терпеть уже не было мочи. И все же я решил подождать еще немного.
Мне вдруг пришло на ум, что, если моя дочь сейчас возвратится домой, она столкнется с этим мерзавцем, – но об этом не хотелось даже думать. И тут же я почувствовал, что убийца вышел из комнаты. Должно быть, нашел последний рисунок.
Жажда стала совсем уж нестерпимой, но я все равно ждал. Приди, доченька, приди, моя красавица Шекюре!
Но она не пришла.
Сил терпеть боль у меня не осталось. Я понял, что умру, не увидев дочери. От этого мне сделалось так горько, что
Забыв обо всем на свете, я жадно потянулся к стакану.
Незнакомец убрал руку в сторону:
– Скажи, что пророк Мухаммед – лжец. Отрекись от него.
Это был шайтан. Я ничего не ответил, даже не испугался. Я никогда не верил, что рисовать – значит поддаваться его обольщению, и потому спокойно ждал, размышляя о предстоящем мне бесконечном путешествии.
Тогда передо мной снова возник виденный незадолго до того светоносный ангел, а Иблис исчез. Я, конечно, знал, что этот ангел – Азраил, однако где-то в глубине моего сознания все же возникла дерзкая мысль: в «Книге о Судном дне» Азраил описан иначе, там говорится, что у него тысяча крыл, распростертых от востока до запада, а в руках своих он держит весь мир.
В голове у меня царила путаница; ангел же тем временем приблизился и участливо произнес те самые слова, которые приводит Газали:
– Открой рот, дабы душа твоя могла выйти из него.
– Из моего рта может выйти только молитва, – ответил я.
Но это была последняя увертка. Я понял, что больше сопротивляться не смогу – время мое пришло. На миг мне стало стыдно, что я оставляю дочери, которую никогда больше не увижу, свое окровавленное тело в таком отвратительном, жалком виде, а потом захотелось побыстрее уйти из этого мира, сбросить его с себя, словно тесную одежду.
Я открыл рот, и все вокруг стало красочным, ярким и блестящим, как на рисунках, изображающих вознесение Пророка, – на них никогда не жалели позолоты. Из моих глаз скатилась горькая слеза. Легкие с трудом выжали последний выдох, и все вокруг погрузилось в удивительное безмолвие.
Я увидел, как душа легонько отделилась от тела, и Азраил взял ее в руку. Душа, осиянная светом, была размером с пчелу и трепетала, как ртуть, потому что в то мгновение, когда она покидала тело, его охватила дрожь. Однако мысли мои были заняты другим: тем новым миром, в который я входил.
После стольких мук на меня наконец снизошел покой. Я боялся, что, умерев, буду страдать, но ничего подобного, – напротив, я сразу понял: все то, что тревожило меня, пока я жил, преходяще, а новое умиротворенное состояние – это надолго. Оно будет длиться и длиться долгие века, до самого Судного дня, и от мысли об этом я не испытывал ни сожаления, ни радости. События, которые когда-то стремительно проносились одно за другим, теперь рассеялись в безграничном пространстве. Отныне все будет протекать одновременно, словно на большом, на две страницы, рисунке, в разных уголках которого шутник-художник нарисовал не связанные между собой сцены.
30. Я – Шекюре
Мело так сильно, что снег залетал мне под покрывало и попадал в глаза. Я с трудом пробиралась по саду, ступая по грязи,
Прежде чем вернуться домой, я хочу поделиться с вами еще кое-чем. Да нет же, речь вовсе не о той большой штуковине, которую Кара мне показал. Об этом, если пожелаете, поговорим позже. Я хотела сказать о поспешности Кара. Я не думаю, будто он настолько ослеплен вожделением, что ничего больше не видит. Да пусть даже и так, все равно. Меня удивляет его глупость. Неужели он не понимал, что может напугать меня так, что я убегу, что попытка поиграть с моей честью меня оттолкнет, что его поведение может привести и к более опасным последствиям? По его печальному взгляду сразу видно, как он любит и желает меня. Но неужели так сложно после двенадцати лет разлуки подождать еще двенадцать дней?
Понимаете, этот беспомощный и печальный взгляд Кара заставил меня почувствовать, что я люблю его. Я чувствовала это даже тогда, когда должна была разозлиться, и жалела его. «Бедный мальчик! – говорил мне внутренний голос. – Мало того что он так страдает, он еще к тому же такой беспомощный!» Мне до того хотелось его защитить, что я почти готова была совершить ошибку и отдаться этому сумасшедшему.
Подумав о детях, я пошла быстрее. Тут мне показалось, что в непроглядной снежной мгле на меня, словно призрак, надвигается какой-то человек. Я пониже опустила голову и прошмыгнула мимо.
Едва войдя на двор, я сразу поняла, что Хайрийе и дети еще не вернулись. Впрочем, и вечерний азан пока не прозвучал. Я поднялась по лестнице. Пахло померанцевым вареньем. У отца в комнате было темно. Мои ноги превратились в две ледышки. Я зажгла лампу, вошла в свою комнату и увидела, что шкаф открыт, подушка выпала и сбила кувшин и стаканы. Шевкет и Орхан проказничали, подумала я. В доме царила тишина, всегдашняя, обычная тишина – или не совсем обычная? Я переоделась в домашнюю одежду и думала немножко посидеть наедине с собой в темноте и помечтать, но тут внизу прямо подо мной послышался шорох – не с кухни, а из летней мастерской. Неужели отец пошел туда в такой мороз? Только я успела сказать себе, что не помню, чтобы там горела свеча, как со двора донесся скрип калитки. Вслед за этим совсем рядом ожесточенно и зло залаяли собаки, и мне стало страшно.
«Хайрийе! – закричала я. – Шевкет, Орхан!»
Я совсем замерзла. У отца в комнате горит мангал – не сходить ли к нему погреться? Мысли мои были уже не о Кара, а о детях. Я взяла лампу и пошла.
Проходя по коридору, я подумала, что надо бы спуститься вниз, поставить на огонь воду для рыбной похлебки. В комнате за синей дверью был ужасный беспорядок, и я удивилась: что это отец здесь такое делал?
А потом увидела его на полу.
Я в ужасе закричала. Затем смолкла и застыла на месте, глядя на труп отца.