Имя мне – Красный
Шрифт:
Сто с лишним лет назад кофе еще не водилось, а ходжа-эфенди, о котором мы рассказываем, был вне себя от гнева.
– Зачем ты их рисуешь, неверный? – кричал он. – Это же гнусные календери, воры и нищеброды! Они курят гашиш, пьют вино и сношаются друг с другом! Уже по одному их полуголому виду понятно, что они знать не знают, что такое намаз, молитва, дом, семья, родина! В нашей прекрасной стране полным-полно красот – зачем, спрашивается, ты рисуешь эту погань? Не потому ли, что желаешь нам зла?
– Вовсе нет. Просто за такие рисунки мне платят больше денег, – сказал гяур, и мы, два дервиша, поразились, до чего же он умен.
– А если заплатят еще больше, так ты и шайтана изобразишь привлекательным? – спросил коварный ходжа-эфенди, пытаясь втянуть европейца в спор.
Однако, как можно судить по этому рисунку, тот был настоящим мастером: занимали его не пустые словопрения, а работа и деньги, которые он за нее получит, так что ходже он не ответил.
Нарисовав нас, он положил рисунок в притороченную к седлу суму
Краткое заявление относительно рисунка, смерти и нашего места в мире
Ходжа-эфенди из Коньи [108] , о котором у нас недавно шла речь, собрал свои проповеди в толстую книгу, где сказано среди прочего вот что: дервишей-календери в мире существовать не должно, ибо они – излишество. Все люди в мире делятся на четыре категории: первая – господа, вторая – торговцы, третья – земледельцы, четвертая – ремесленники. Ни в одну из этих категорий дервиши не входят, а стало быть, они миру не нужны.
108
Конья – город в центральной части Турции.
А еще он написал, что у дервишей, ходящих парами, не случайно одна ложка на двоих: они вечно спорят, кто первый будет есть, а на самом деле – о том, кто из них первый поимеет другого; те, кто этого не знает, слушают и смеются. Ох, не поймите нас неправильно, но ходжа-эфенди потому сумел разгадать нашу тайну, что идет одной дорогой с нами и со всеми красивыми мальчиками, подмастерьями и художниками.
Однако главная тайна
заключается в другом. Европейский гяур так ласково и так внимательно смотрел на нас, когда работал, что и сам он пришелся нам по душе, и то, как он рисует, понравилось. Смотреть на мир и рисовать то, что видишь, – это, конечно, ошибка. Вот и этот художник нарисовал нас, зрячих, слепыми. Но это не важно. Мы теперь очень довольны. Если верить ходже-эфенди, мы находимся в аду, а некоторые безбожники полагают что мы сгнили в могилах; но, по мнению собравшихся здесь умных художников, мы обрели свое место на рисунке и потому стоим перед вами, словно живые. После встречи с известным ходжой мы отправились из Коньи в Сивас, прошли, попрошайничая, восемь деревень, три раза останавливались отдохнуть. А потом однажды ночью ударил сильный мороз, пошел снег. Мы, два дервиша, прижались друг к другу покрепче, уснули, да так и замерзли насмерть. Перед тем как я умер, мне снилось, что меня рисуют и рисунок этот, прожив тысячи лет, в конце концов попадает в рай.
51. Я, мастер Осман
В Бухаре рассказывают одну историю, известную со времен хана Абдуллы. Этот узбекский хан, склонный к излишней подозрительности, хотя и не препятствовал тому, чтобы над одним рисунком работало несколько художников, но очень не любил, когда художники видели страницы, над которыми работают их собратья, и подражали друг другу, ведь в таком случае очень трудно, почти невозможно бывает определить виновного, если какой-нибудь художник в своем рисунке выйдет за рамки дозволенного. Но еще важнее то, что заимствующие друг у друга художники через некоторое время начинают лениться и уже не стараются разглядеть в темноте мир, увиденный Аллахом, – зачем, если можно просто заглянуть через плечо работающего рядом мастера? Поэтому, когда ко двору узбекского хана, спасаясь от войн и притеснений жестоких шахов, прибыли два великих художника, один с юга, из Шираза, другой с востока, из Самарканда, правитель принял их с радостью, однако запретил им заглядывать в рисунки друг друга и выделил каждому для работы по отдельной маленькой комнатке в противоположных концах дворца. Так и вышло, что оба великих мастера тридцать семь лет и четыре месяца слушали, словно легенду, рассказы хана о том, как прекрасны рисунки каждого из них, чем они друг от друга отличаются и в чем удивительным образом похожи, – однако самих рисунков не видели. Хан жил долго, как черепаха, но в конце концов все-таки умер, и тогда каждый из художников поспешил посетить мастерскую собрата. Потом два старика уселись рядом, принялись рассматривать книги с рисунками друг друга – и оба пережили жестокое разочарование: миниатюры, о которых им столько рассказывал хан, выглядели такими же невыразительными, тусклыми и расплывчатыми, как и все прочие рисунки, которые они видели в последние годы. Великие мастера не догадались, что причина тому – надвигающаяся слепота, не поняли они этого и позже, когда полностью ослепли, и до самой смерти полагали, будто их всю жизнь обманывали, а стало быть, воображение куда прекраснее, чем настоящие рисунки.
Сидя глубокой ночью в холодной сокровищнице, перелистывая заледеневшими пальцами страницы книг, увидеть которые мечтал сорок лет, я думал, что мне повезло больше, чем мастерам из этой грустной бухарской
Вот, например, книга, которую приказал сделать Сам Мирза, брат шаха Исмаила. Восемьдесят лет назад шах Исмаил, разбив узбеков, силой оружия вернул персидской державе Герат и весь Хорасан, а наместником Хорасана назначил своего брата. В ознаменование победы Сам Мирза распорядился сделать новый список книги «Встреча звезд» Эмира Хосрова [109] , где тот рассказывает о случившейся в Дели истории, свидетелем которой он был. Один из знаменитых рисунков к этой книге изображает, как два правителя празднуют на берегу реки победу и свою встречу, и лицом они похожи одновременно и на описываемых в книге делийского султана Кея Кубада [110] и его отца, правителя Бенгалии Бугра-хана, и на шаха Исмаила и Сама Мирзу. Убедившись, что лица полководцев, сидящих в султанском шатре, изменяются соответственно тому, о какой из двух историй ты думаешь, когда глядишь на рисунок, я возблагодарил Аллаха за то, что Он даровал мне возможность увидеть эту волшебную страницу.
109
Эмир Хосров [Дехлеви] (1253–1325) – индийский поэт иранского происхождения, писавший на фарси.
110
[Муизз уд-Дин] Кей Кубад [ибн Махмуд] – султан Дели с 1287 по 1289 г.
Шейх Мохаммед, один из величайших мастеров того же легендарного времени, сделал иллюстрацию к истории о бедном рабе, который так любил своего падишаха, что, когда тот играл в чоуган [111] , подолгу терпеливо ждал неподалеку, надеясь, что мяч отлетит в его сторону и тогда он, раб, поднимет его и отдаст повелителю; так в конце концов и случилось. Художник изобразил, как раб отдает мяч падишаху. Я тысячи раз слышал о том, с какой любовью, восхищением и покорностью должен относиться бедный подданный к могущественному повелителю или красивый юный подмастерье – к своему мастеру; теперь же я видел эти чувства изображенными на бумаге. Они пронизывали весь рисунок, жили в пальцах, держащих мяч, в склоненной голове раба, который никак не осмелится посмотреть падишаху в лицо. Какое же глубокое понимание людей вложил художник в свою работу! Глядя на нее, всякий, подобно мне, непременно почувствует, что самое большое счастье в жизни – это быть наставником юных, красивых и одаренных учеников; с этим может сравниться только счастье ученика, чья преданность великому наставнику доходит до рабской покорности. Мне было жалко тех, кому в жизни не привелось испытать этих чувств.
111
Чоуган – игра в мяч, по которому бьют клюшками, сидя верхом на лошадях; подобие поло.
Я перелистывал страницы, внимательно, но быстро рассматривая тысячи птиц, коней, воинов, влюбленных, дэвов, деревьев и облаков, а довольный карлик, словно шах из старой сказки, обрадованный возможностью похвастать своими богатствами, доставал из сундуков и клал передо мной все новые и новые книги, среди которых были не только настоящие сокровища, но и самые обычные тома, и растрепанные муракка. Мое внимание привлекли две дивные книги, которые он достал из разных углов очередного железного сундука: у одной переплет был темно-красный, цвета переспелой вишни, в ширазском стиле, а у другой – еще более темный, отполированный, такие делали в Герате под влиянием китайцев. Рисунки в этих книгах казались настолько схожими, что сначала я подумал, будто один том в свое время скопировали с другого. Пытаясь выяснить, какой из них был изначальным, я прочитал имена каллиграфов, поискал скрытые подписи и вдруг вздрогнул, догадавшись, что передо мной два легендарных тома Низами, сделанные мастером Шейхом Али из Тебриза для повелителя Кара-Коюнлу Джиханшаха и хана Ак-Коюнлу Узун-Хасана. После того как Джиханшах ослепил великого мастера, дабы тот не смог больше сделать ничего подобного, Шейх Али бежал в Ак-Коюнлу и по памяти изготовил для Узун-Хасана книгу еще лучше. Рисунки во второй книге отличались большей строгостью и четкостью, в первой – яркостью и живостью цвета; это напомнило мне о том, что память слепца обнажает безжалостную простоту жизни, но лишает ее выразительности.
Мне известно, что я подлинно великий мастер; знает об этом, разумеется, и всеведущий, всевидящий Аллах, а значит, мне тоже когда-нибудь предстоит ослепнуть – но хочется ли мне, чтобы это случилось сейчас? Словно осужденный на смерть, желающий перед казнью в последний раз оглядеться вокруг, я попросил Всевышнего: «Пожалуйста, дай мне увидеть все эти рисунки, дай насытить ими глаза!» В величественном и жутком полумраке переполненной сокровищницы бытие Аллаха ощущалось как никогда отчетливо, – казалось, Он совсем рядом.