Имя мое — память
Шрифт:
Никогда не приходилось мне терять так много. Никогда больше я не жил и не умирал, как в той жизни. И как бы ни стремился вернуться к Софии, я надеялся, что этим наконец все закончится.
Но, разумеется, это был не конец. Это был, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, конец начала. Я вернулся в ту деревушку неподалеку от Каппадокии, чтобы снова ее увидеть. Но мне было одиннадцать, и я пришел своим ходом с Кавказа.
Найдя ее там, я успокоился. Вдова к тому времени умерла, но с Софией все было в порядке.
София села напротив меня за маленький деревянный стол. Свет от свечей и гобелены на стенах придавали комнате сходство со шкатулкой для драгоценностей. Я был с ней, смотрел на нее, но при этом чувствовал себя чужаком и страшно по ней скучал. Смотрел на нее прежними глазами, испытывая прежние чувства, но мое детское тело не знало, что с этим делать. Нечасто приходилось мне испытывать подобное шокирующее расхождение между памятью и телом. Не знаю, чего я от нее хотел. София оставалась все той же, а я был другим.
Естественно, она расспрашивала меня. Я говорил, а София удивлялась.
— Откуда ты знаешь наш язык? — в недоумении спросила она.
— Выучил, пока путешествовал, — ответил я, однако она взглянула на меня с недоверием.
Мне хотелось о многом ей рассказать, но я сдерживался. Никто не смог бы меня понять, и я это знал. София отдалилась бы от меня и перестала бы мне доверять, а я жаждал быть к ней ближе, как прежде.
Она разрешила мне переночевать, а на следующее утро я отправился в дорогу. София постелила мне то самое одеяло, под которым мы вместе спали, когда я был старше, а она моложе и когда она была женой моего брата. Я не мог спокойно вдыхать запах того одеяла.
София сидела рядом со мной на небольшом соломенном тюфяке и, словно что-то припоминая, с нежностью поглаживала мне спину. А я, совершенно одинокий в свои одиннадцать лет, но обремененный непомерным грузом воспоминаний, плакал втихомолку, надеясь, что она не заметит.
Когда я в утреннем свете взглянул наверх, то увидел приколотый к стене кусок старого пергамента с закрученными краями. Это был эскиз мозаик баптистерия, который я когда-то сделал для нее. Сад, яблоня и, конечно, змея.
— Кто это нарисовал? — спросил я, указывая на рисунок.
В то время София кормила меня завтраком, на его приготовление, вероятно, ушла часть ее припасов. Мне всегда претило задавать притворные вопросы, но на сей раз я ничего не мог с собой поделать. Она задумчиво взглянула на рисунок.
— Человек, которого я знала, — опуская голову, ответила она.
— Что с ним случилось?
Лицо Софии исказилось. Ей пришлось сжать губы, чтобы они не дрожали.
— Неизвестно. Он обещал когда-нибудь вернуться сюда, но я почти
Я с трудом сдерживался, глядя в ее грустное лицо.
— Он вернется, — со слезами в голосе молвил я.
Она покачала головой.
— Не знаю, смогу ли я еще ждать.
И тут я осознал, что же я тогда наделал, и мне стало стыдно. Я понапрасну ее обнадежил. София поверила мне, а я ее разочаровал. Ведь она не могла увидеть всю картину событий, как я. Обещать ей что-то, чего она не могла осмыслить, было с моей стороны эгоистично.
— Он тебя не забыл. Он вновь найдет тебя, но на это может уйти больше времени, чем ты думаешь.
София посмотрела на меня как-то странно.
— Он говорил то же самое.
Последний раз я вернулся в деревню Софии, когда мне было девятнадцать. Я горел желанием доказать Софии, кто я такой на самом деле и что я действительно вернулся, как и обещал. Намеревался прожить с ней до скончания наших дней. Я приготовился развеять все ее сомнения и возражения. И подготовил слова, которые убедили бы ее, что разница в возрасте не имеет значения. На протяжении многих лет и бесконечных миль странствий я репетировал эти разговоры, мечтая, как потом мы займемся любовью.
Но, прибыв туда, я увидел, что скалистый склон холма почернел, а на месте ее домика теперь стоит новый большой дом. Часть деревни отстроили заново, и ее невозможно было узнать. В конце концов в каменной церкви, одном из немногих знакомых строений, я разыскал священника.
— У нас был страшный пожар, — объяснил он.
Я заставил себя выслушать его рассказ о том, как они потеряли почти все дома и едва ли не половину деревенских жителей.
— А София? — спросил я.
Он покачал головой.
Вернувшись на то место, где стоял ее дом, я нашел новых обитателей.
— Осталось ли что-нибудь после пожара? — в отчаянье воскликнул я.
Не осталось ничего. Я вернулся в пустыню и отправился по тому же маршруту, который мы проделали с ней от Пергама, но только пешком и в одиночестве. Пока шел, я ощущал на себе тяжкий груз воспоминаний. София умерла, и все, к чему она прикасалась, исчезло. Ее гобелены, одеяло, мои эскизы. Все исчезло без следа. От меня зависело, нести ли это дальше или дать навсегда исчезнуть.
Арлингтон, Виргиния, 2006 год
Дэниел устал. Слишком устал, чтобы скинуть с себя медицинский халат, прежде чем плюхнуться на кровать. Он только что отработал трехдневную смену, за время которой проспал лишь сорок минут, сидя в кресле и положив голову на стол, а в двух метрах от него орал телевизор. Показывали «Игру для молодоженов». Существовали инструкции, регламентирующие нагрузку персонала, живущего при больнице, однако на них не обращали особого внимания.
Дэниел никогда на это не жаловался. Здесь ему нравилось больше, чем дома. Он любил стариков и, поскольку специализировался на гериатрической медицине, посвящал свое время именно им.