Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой
Шрифт:
‹…› Ты мне очень хорошо описала эйфорию с Рабиным, с выборами. Да, идут на уступки, но арабов они этим не успокоят, а только Америку, чтобы получить обещанные 10 миллиардов. Подумай, дочка, как мы изменились. Почти нет в наших письмах строк, так или иначе не связанных с деньгами. Вот так да! Но это нормально. Ненормально их брать и приклянчивать у дочери. Вот это уже полный беспредел. ‹…›
‹…› Сегодня был звонок от ленинградцев. Короче, в кулуарах только и было разговору среди ахматовских ведов и поклонников о моей книге. Были отдельные несогласия частные и в частности. Но все в восторге. Была речь о ней и на последнем дне конференции. Иностранцы запросили данные, чтобы выписать книгу из Москвы. Ха-Ха-Ха! Но все-таки приятно, я и не подозревала, что это такая хорошая книга. ‹…›
Доченька! ‹…›
Пускай Семен еще подышит, ибо Семена загородного и Семена городского даже сравнивать нельзя. Мальчику скоро 81 стукнет. Уже прочли верстку «Записки жильца» 9 и 10 № «Нового мира». Он счастлив, хоть бы дождался, ведь все время за такой возраст дрожишь. ‹…›
90. Е. Макарова – И. Лиснянской
2 сентября 1992
Дорогая мамочка! Пишу тебе из самолета, лечу в Стокгольм через Копенгаген – 4 года тому назад в октябре я летела в Нью-Йорк через Копенгаген, тогда потерялся мой чемодан на 5 дней, надеюсь, получу свою сумку в Стокгольме.
Пробыла дома с 21.8 по 2.9. ‹…› Не знаю, хватит ли мне жизненного времени, чтобы все, что понимаю и ощущаю, вложить в какую-то форму, но мне кажется, что есть что-то существенное в том, как я живу, чем, – это все равно как-то будет продолжено, это не слова самоуверенности, а ощущение какой-то верности, адекватности вечного временному, т. е. моей жизни.
Теперь у меня есть секретарша проекта, вернее у проекта «Кабаре Карела Швенка» есть секретарша, – пишет бумаги, занимается бюджетом, все уже продумано, разве что я и не садилась писать текст. Сегодня в самолете открыла «Джерусалем пост» (газета) и прочла статью о себе, о смелых моих проектах и дерзких мыслях. Очень забавно.
В аэропорт ехала сама, на автобусе. Чего Сережу гонять, у меня нет никакого груза, чтоб со мной мотаться. В аэропорту встретилась с человеком, который собрал всю музыку Терезина и записывает ее с лучшими дирижерами мира. Возможно, он возьмет на себя музыкальную часть нашего проекта.
В самолет влетела последней, заговорилась с этим Блохом. Скоро приземлимся в Копенгагене, через час – самолет в Стокгольм, а потом еще сколько-то ехать до места.
Надо будет написать прозу самолетчика – я, например, изучила меню нашей авиакомпании «Эль Аль», везде одно и то же, куда бы ни летел. Крабы, курица с морковью, салат из огурцов с помидорами, лимонад, вино, кофе. Трудно поверить, что к маю буду свободно говорить и писать на иврите. Еще один язык… Язык как ребенок, он должен расти сначала внутри (этого не вышло), потом проклюнуться и действовать, маневрировать уже на суше. И все это происходит со мной в одной жизни! Как не быть благодарной тебе, мамуля, за то, что ты меня родила!
91. И. Лиснянская – Е. Макаровой
9–12 сентября 1992
Ленусенька, любимая моя! Сегодня пасмурно, всю ночь шел дождь, и сейчас меж низких туч тебя мне не разглядеть. К тому же пишу с утра, а я долго не расхожусь после ночного тизерцина, и даже пишу с ошибками. Доченька, пишется ли тебе в свободную минутку и есть ли у тебя такая минутка?
У меня же времени в избытке, но вдохновения нет как нет. Но я тебе уже писала, что меня это больше не колышет. Последние мои стихи те, которые я написала раньше посланных тебе, будут, кажется, в 10-х номерах «Н[ового] мира» и «Знамени». Последний взял ориентацию на андеграунд как в прозе, так и в стихах. Чтение это очень убогое, со всеми эротическими выкрутасами, со всем этим «говном», пуканьем и т. д. и т. п. У этого поколения писателей вряд ли будет будущее. Мы это уже проходили, начиная с 1914 по 1928 включительно. Тогда в атаку пошел фашизм-коммунизм, и сейчас та же атака. В сущности, эта литература плоть от плоти соцреализма. Звучит парадоксально, но так оно и есть. Задумаешься – и поймешь, и согласишься.
Ультрадекаданс всегда приходит с реваншизмом. А что такое соцреализм, как не реваншизм, когда в закостенелой форме идет лживое содержание. Сейчас это приняло вызывающе крикливый вид. Содержательности нет совершенно, как правдивой, так и лживой, и это ничто прикрывается «новой» одежкой. Да, это все уже было и прошло, как с белых яблонь дым.
Да, нам, т. е. Семену, привезли потрясающие документы ЦК партии с грифом «секретно» и «совершенно секретно». И хотя история с «Жизнью и судьбой» и со «Все течет» Семену, да уже и мне, известна, но все равно нас эти документы потрясли. Надо же, самые верхние чины, такие как Суслов, до смерти боялись одного писателя, одного произведения! Среди документов были и рецензии членов редколлегии «Знамени». Особенно хорошо высказался Кривицкий: «Да роман “Доктор Живаго” просто вонючая фитюлька по сравнению с антисоветчиной Гроссмана». Очень смешно читать и Скорину. Она все поняла. Напр[имер], пишет: «Василий Гроссман сравнивает фашистский режим с нашим». Дальше идет ругань. И снова: «Его герой – прототип славного Дома Павлова [145] – это же полная анархия». Дальше опять ругань. Но все формулировки, словно квинтэссенция романа. И если читать, опуская ругань, то получается сжатая, точная характеристика романа. Хоть бери и в таком виде – печатай. Ну и старуха. Еще там есть рецензия-донос Галанова. Кажется, зовут Марком [146] , ну вот от этого мы такой гадости не ожидали, всегда ходил в порядочных. Представляешь себе, что бы было, если бы открыли архивы КГБ, каждый третий писатель оказался бы доносчиком, стукачом. На это где-то намекнул один работник КГБ.
145
Жилой дом, расположенный на площади Ленина в Сталинграде, в котором во время Сталинградской битвы держала оборону группа советских бойцов.
146
Борис Галанов: «Свой талант художник употребил на выискивание и раздувание всего дурного и оскорбительного в жизни нашего общества, в облике людей. Это искаженная, антисоветская картина жизни. Между Советским государством и фашизмом, по сути, поставлен знак тождества. Роман для публикации неприемлем».
Какое счастье, что я могу людям смотреть в глаза, да и в зеркало. Пусть кругом я плохая, но уж тут я кристально чиста. Конечно, смешно хвастать тем, что есть норма. Но когда я оглядываюсь вокруг и неизбежно вижу грубоперелицованных демократов, не говоря о фашистах, у меня появляется чувство удовлетворения своей жизнью.
А что? Я и в опале находясь, не кичилась перед миром своими ранами, и выйдя из-под надзора. Никогда ни в какие игры с политическим душком не играю, а ведь если бы я взяла и написала бы о «Метрополе» и о себе, это был бы интересный матерьяльчик, мне многие, в том числе и Евтушенко, предлагали написать, а уж они напечатают. Слава богу, ушла от этого искушения и не вымаралась в грязной воде добытчиков, дележников пирога под демократической пеной.
Да, до демократии здесь так далеко, как до луны. Но луну еще могут освоить космонавты, а законность демократии – никогда. ‹…›
Леночка, милая моя! Чем ближе к папиному отъезду, тем сильней я ему завидую и ревную. Ведь это так с моей стороны дурно, ведь ты меня зовешь, а жизнь не пускает. И надо радоваться за папу, а не завидовать. И я рисую картины его жизни у вас. Вот вы его встречаете в аэропорту, он вас всех целует. Спешит в Иерусалим, если Манька или Федя его не встретили. Вместе в свободное время гуляете, ездите по друзьям. Светит солнце, но уже не так яростно. Время чудесное – на него падают все наши главные праздники. И вообще. Дальше воображение застопоривается, скажем, на общем обеде. Вы все вместе. И это – главное счастье. Конечно, могут быть и мелкие обиды. Скажем, Федя куда-то заторопился, не уделил деду должного внимания. Но такие обиды – производное от счастья.
Очень трудно представляю себе ваш день. Сережа разъезжает, переводит. Ты с такого-то по такой-то час учишься. И впрямь, с какого по какой? Манька учит уроки, усердно ли? А потом рисует. Федя убегает на тусовки.
Здесь это слово приобрело какое-то групповое бесстыдство. Вообще странный город: ничего хорошего не извлек из западной жизни и прекрасно усвоил все дурное. ‹…› Конечно, и в Израиле жизнь – не сахар, т. е. имеет свои негативные стороны, но только не по отношению к России. Все, что было хорошего: посиделки на кухнях, мечты о свободе личности – ничего этого уже нет. Так что в иные ностальгические минуты помни: «ничего не осталось от русской интеллигенции». Ну, кое-какие руины при желании можно найти, вот я пытаюсь мысленно за них держаться. Рутина, может быть, и есть на свой лад в любой стране. Но здесь рутина – и есть самая активная из форм жизни. Так что я больше не сокрушаюсь, что вы уехали, а радуюсь, хоть и по-звериному тоскую.