Имя Тени – Свет
Шрифт:
Второй месяц я не покидаю квартиры в Абель Сантамария. Ирина с Лидой считают, что мое анахоретство связано с желанием не видеть и не слышать, но это не совсем так. Мое занятие, лучше сказать, не-занятие, требует отшельничества и воздержания. Я должна получить ответ на важный вопрос, именно получить, потому что ответы на все вопросы уже существуют, более того – они давно отправлены нам, вот только разум не торопится принимать сообщение. Единственное, что мне необходимо сделать, – это очистить переполненный почтовый ящик, отступить в Ничто, чтобы мог появиться текст, – зашифрованный, но интерпретация снов и знаков, их перевод особого труда не представит. Мне останется понять смысл этих сигналов, которые мною же самой и подаются, а кем же еще, – чтобы, наконец, получить ответ на блюдечке с голубой каемочкой. Вот какой работой-не-работой я занималась в Абель Сантамария, – если бы тогда я была знакома с буддийскими текстами, то знала бы этому точное название: недеяние, но тексты те я прочитаю много лет спустя и буду удивляться
38
Moscitero (исп.) – противомоскитная сетка.
Беззаботная, но внутренне готовая видеть и слышать, – просто смотри, как вещи сами собой происходят! – я спала до полудня, потом заваривала себе чай; между прочим, чай, если верить легенде, вырос на горе Та, где девять лет медитировал, повернувшись лицом к стене, один великий дзенский монах, – чтобы не засыпать и не отвлекаться от процесса поиска Абсолюта, он отрезал себе веки и швырнул через плечо, из них и выросли первые ростки чая, – но тот святой, как и прочие самоубийцы плоти, ставил перед собой задачу выскочить из клетки тела, – я же не замахивалась на такое, да и кто из нас готов заплатить такую цену даже за полное и окончательное освобождение? И поэтому я заваривала чай, чтобы с наслаждением пить его с грузинским вареньем из зеленых грецких орехов, – любимое лакомство Команданте Сталина, заверила меня Динора, рассчитываясь за последнее мое вязание пятью полулитровыми банками, – это варенье и составляло всю мою пищу в Абель Сантамария. Почти что акриды да дикий мед.
…Я немного занимаюсь с Кариной родным языком. Дочушка моя очень изменилась за то время, что я провела с ней на Кубе, – она больше не terrеmoto, не гитана с распущенными по плечам волосами, личико ее приобрело лунную округлость, движения – плавность. Пластичная детская душа, попав к другому воспитателю, начала расти в новом направлении и изменила формы тела. Я рада, что Карина не воспитывается в «детском коллективе» – там или здесь это означает одно и то же: схему, в которую с младенчества загоняется человек. Всякий раз, оставляя ее за оградой детского садика в родном райцентре, я удивлялась огромному количеству решеток, которые фантазия какого-то извращенца разместила на площадках для карапузов в качестве приспособлений для игры: круглые и прямоугольные, вертикальные и горизонтальные сооружения из металлических прутьев – за ними, как в клетке, тоскливо белеет личико малолетнего заключенного, – и только качели – всегда занятые, всегда желанные! – оставляют простор для дозволенной мечты. А потом, через двадцать лет, поздно будет бегать по психиатрам и хвататься за Берна и Адлера, делать возрастную регрессию по Джанет Рейнуоттер да определять тип психопатии по Леонгарду (чаще всего она оказывается депрессивной, а какой же еще?). Мы сами носим в себе свой ГУЛАГ и Освенцим (да-да, девочки мои, Ольга, Ирина – вы об этом уже догадались?), и все, что создаем вокруг себя, есть только наши проекции на простыне коммунального экрана. Мы сами, оставаясь – пожизненно! – тем Петей или Катей с детского садика, лепим на бортике песочницы отвратительные серийные пирожки, а формочку, с которой лепим, нам когда-то силой вложили в руку: «Играй здесь! Никуда не отходи!» – вот мы и лепим, всю землю своими гадкими изделиями уже заполонили, и не подозреваем, что можно играть совсем по-другому: свободно и радостно, выбросив прочь надоевшую формочку.
Пока Андрия водит Карину на вечернюю прогулку и рассказывает ей о Святой Марии, я продолжаю делать записи в своем дневнике.
3 мая 1990 года.
Только что прибежала взволнованная Андрия. Сегодня на собрании CDR всем жителям квартала приказано подготовить эвакосумки (вода, консервы, документы). На американскую военную базу в Гуантанамо стянуто большое количество вооруженных солдат. «Ну и что с того? Это их территория, они проводят у себя учения», – пробую успокоить девушку. «Ах, Алесия, нет, – всхлипывает она. – В CDR сказали – в любой момент может начаться война. По тревоге мы все должны сесть в грузовик, он повезет нас в горы Сьерра-Маэстра – прятаться от бомб североамериканцев». Бессмыслица какая-то. Вчера по телевизору показывали прибытие на Кубу детей из чернобыльской зоны, здесь есть специальные лагеря, где они отдыхают и подлечиваются. Неужели там, в Совдепии, окончательно свихнулись – отправляют деток туда, где положение настолько напряженное?
После ухода Андрии все-таки начала собирать «эквакосумку». Карина помогала мне, была очень довольна: «Mami, мы собираемся на пляж?» Спохватилась: Матерь Божья, наши советские документы остались на улице Агилера, со мной только carnet, мой местный паспорт, и tarjetа de menor –
4 мая.
8.00 . Приходили из CDR – подбирать мне противогаз по размеру. Проверили содержимое «эвакосумки»: «Бьен, бьен, компаньера. 39 Медикаменты обязательно положите». Ничего себе шуточки. Позвонить, что ли, Ирине, может, она что-нибудь объяснит? «Не удивляйся, я живу здесь пятнадцать лет, и все время у меня в коридоре стоит собранный рюкзак, – голос у Ирины абсолютно спокойный, аж от сердца отлегло. – Здешнее руководство постоянно держит людей в напряжении, внушает, что не сегодня – завтра на них нападут. Запуганной толпой легче управлять, ты же понимаешь. Да и от внутренних проблем это отвлекает. Хотя, впрочем, кто их знает, американцев. Слушай Москву». Что может поведать Москва, если сами русские считают Кубу более безопасным местом для своих больных детей, чем СССР?
39
Бьен, бьен, компаньера. (исп. – Bien, bien, compa~nera) – Хорошо, хорошо, товарищ.
9.30. Звонила Лидка. Она меня разочаровала: если начнется война, нас не отправят домой на первых же советских судах. В Союзе своих беженцев полно, по всем вокзалам Москвы сидят. Мы – «гражданское кубинское население».
13.45 . Вышла на балкон. Сплошной стеной стоит жара. Тридцать пять по Цельсию. А тут еще военные грузовики носятся по шоссе, полные мучачос в маскировочной форме. К пальме под балконом прибит кусок картона с нарисованным на нем ощеренным крокодилом-Кубой и надписью: «!Yanki – fuera!» 40
40
!Yanki – fuera! (исп.) – Янки – прочь!
16.00. Положила в «эвакосумку» книжки, по которым учу Карину читать, пляжное покрывало… Загорать я там собираюсь, что ли?
17.20 . Принесли свежий номер «Гранмы». Первая и вторая полосы газеты – в духе no pasaran, на третьей и четвертой – «святцы»: Сьенфуэгос, Марти, Масео, Че Гевара. Включила ящик в надежде услышать Москву. Но где там! Показывают военные маневры – наши, то бишь кубинские. Ага, мы, как выясняется, в ответ на учения американцев решили начать свои «учения». Показывают активную подготовку местного населения к «защите революции». Ну хоть буду знать, что означают прикрепленные к дверям домов таблички с надписью “Listo para la Defensa” («Готовы к обороне») и изображением лопаты или ведра: именно эту вещь хозяева дома, услышав сирены тревоги, должны скорее хватать в руки и мчаться рыть окопы, носить воду и далее по списку.
19.15. Психоз продолжается. Жильцам нашего дома приказали собраться на собрание. Сказалась больной. Балкон открыт и мне чудесно слышно, что происходит внизу. Все выступающие уверяют «Фиделя и партию» в своей готовности «умереть свободными». «!Socialismo…» – издает ритуальный выкрик оратор. – «… o muerte!» – хором откликается толпа. Интересное дело – а меня штыком заколете, что ли? Дайте, по крайней мере, помереть за что сама желаю, уж во всяком случае, не за какой-нибудь «…изм»! И еще один ритуал: каждый раз, когда говорящий произносит имя Фиделя, остальные начинают завывать, как на сектантском молитвенном собрании: «Командир, приказывай!» Шум падающего тела, визг. Выглядываю вниз с балкона: Росита, мать бедняжки Андрии, бьется в истерическом припадке: «Команданте, позволь мне умереть за тебя!» Уже не смешно.
20.55. Снова звонила Лидка. Она только что вернулась с пляжа, куда отправилась забавляться с каким-то Педро. Но не тут-то было: весь пляж заставлен орудиями, новоприбывших немедленно включили в «план», – если б в этот момент напали «янки», рассказывала рассерженная Лидка (еще бы! такая амор сорвалась!), им с Педро пришлось бы выполнять функции продотряда: ловить рыбу и передавать ее в горы. «Чтоб на острове свободной Любви да негде было потрахаться…» – «Сходите в дом свиданий». – «Ой, мучача, не смеши. Там сейчас какая-нибудь школа подготовки прапорщиков». Что-что, а la defensa у кубинцев организована блестяще. Похоже, на это тратится весь их запал. Где уж тут народным хозяйством заниматься.
5 мая.
Андрия молча ведет нас с Кариной по кривой улочке. С крыш лают собаки. В песке голышом возятся черные, словно жуки, дети. А вот и маленькая часовня. Внутри совсем немного людей (не то что на собраниях да маршах). Андрия покрывает голову и плечи черной кружевной мантильей, видимо, бабушкиной. Вишневые глаза полны слез. «Знаешь, Алесия, если североамериканцы нападут на нас, я умру сеньоритой. У меня еще никогда не было мужчины». Мда. Я-то, положим, умру вспаханным полем, но от этого, ей-Богу, не легче. Хоть бы Рейнальдо позвонил из своего Чернобыля, мать его за ногу.