Иная Русь
Шрифт:
Теперь я хочу остановиться на развитии белорусского этноса в рамках трех государств: Киевской Руси, Великого княжества Литовского и Российской империи. Конечно, многие из этносов проходили через разные государственности, но вряд ли найдется еще один, который, подобно белорусскому этносу, формировался на меже востока и запада, на меже католичества и православия, а вместе с этим — на меже славянской и балтской праоснов. Что помогало этносу оставаться самим собой на протяжении столетий? Мы ведь знаем, что Корона смотрела на белорусов как на плохих поляков, российский двуглавый орел видел в них «плохих русских», а с точки зрения третьих, людей со стороны (иностранцев), белорусы были непонятными литвинами, чем-то средним между поляками и московитами — и ничем больше. Так вот, Ф. М. Достоевский в 1864 году написал: «… народная вера в себя и в собственные силы — совсем не застой, а, наоборот, залог жизнестойкости и энергии жизни и совсем не исключает прогресса и всяческих успехов. Без этой веры в себя не выстоял бы, например, на протяжении веков белорусский народ и не спас бы себя никогда».
Сразу привлекает к себе внимание факт, что, начав формироваться
Но вернемся к размежеванию в белорусском обществе. Родовитая шляхта, в руках которой была власть (не только светская), в зависимости от обстоятельств ориентировалась на восток или на запад — там и привилегии, и деньги, и великие дела. Вспомним, сколько славных имен белорусского происхождения составили гордость польской или русской культур: Симеон Полоцкий, А. Мицкевич, М. Каялович, М. Огиньский, А. Ментиков, М. Глинка, — их множество. Но дело даже не в этом. В связи с непрестанной борьбой восточного и западного начал происходило распыление центральной власти, и великие князья вынуждены были идти на одну унию, вторую, третью. С 1385 года (Кревская уния) до 1596 (Брестская) было провозглашено целых шесть уний, и самая важная из них Люблинская (политическая) 1596 года. Все эти унии искали согласия, а на деле создавались новые Сцилла и Харибда — для белорусов. И, тем не менее, народ существовал, В чем причина? А в том первоначальном соединении, из которого вырастает этнос. Сплав кривичского, дреговичского и радимичекого племен с угро-финскими и балтскими элементами оказался жизненно перспективным и крепким. Этническая сопротивляемость белорусов позволила им остаться белорусами и в разных конфессиях, и в разных государствах. Но издержки, которые накапливались с каждым историческим промежутком времени, очевидно, достигли своей критической массы. В конце XX века белорусский народ почти утратил свой язык, а язык, по выражению одного из основателей белорусской литературы Ш. Ядвигина, — это «кровь народа». Значит, переливание крови произошло? Не будем спешить ставить точку. В данном случае наша задача как можно глубже осознать прошлое, чтобы с его помощью овладеть будущим.
В последнее время проявилось очевидное возрождение интереса к происхождению этносов в целом (труды Л. Гумилева), к этногенезу славян в частности (лингвисты В. Мартынов, Ф. Климчук, В. Топоров, О. Трубачев, историки и археологи Л. Лыч, Л. Поболь, В. Исаенко, М. Пилипенко). Конечно, происхождение этносов должно изучаться во взаимодействии разных наук: истории, языкознания, географии, археологии, биологии, психологии. Возьмите тот же белорусский этнос. Разве можно не учитывать в его формировании такое обстоятельство, как леса и пущи? Лингвист О. Трубачев убежден, что Беларусь в ее современном виде невозможно было заселить ни с запада, ни с юга. По его мнению, на пути любых племен между Беларусью и Польшей, а также по Припяти непреодолимой стеной вставал первобытный лес. Значит, и дреговичи, и радимичи пришли в Беларусь с востока. Но какой же лес мог испугать племена, родина которых именно лесные пространства Европы? Мне кажется, в данном случае мы имеем дело с натяжкой. Любой первобытный европейский лес все же не амазонская сельва, славяне (как и балты, и угро-финны) чувствовали себя в нем достаточно свободно, так что заступить им дорогу могли разве что пустыни или поднебесные горы. А что писали о славянах византийские историки? Люди леса, не больше не меньше. В лесу живут, лесом спасаются, врага бьют намного лучше в лесу (никак не в поле), видом своим напоминают лесных (лесовиков?). Так что же для этих племен первобытный лес — дом или что-нибудь иное?
В конце концов, откуда бы ни шло заселение Беларуси дреговичами, радимичами и кривичами, славянский корень этого этноса не вызывает никакого сомнения. Каковы основные фенотипические черты белорусов? Вот что писал об этом в своем очерке «Земля под белыми крыльями» Владимир Короткевич: «Типичного белоруса я довольно легко отличу среди прочих, хотя бы он еще не сказал ни единого слова (когда скажет, тогда уже, даже если он говорит на другом языке и без акцента, его легко узнать по особому построению предложения, по тому, что, сколько воздуха набрано в легкие, столько и отдано, щедро, до последнего, даже с лишними словами, чтобы мелодия предложения была завершена. Он не скажет: «Чем это кончится?», а скажет: «Так чем, может, уже вы мне скажете, кончится это — а, может, скажете вы?»
Это то, что в облике почти неуловимо. Пересказать его трудно. Оно в форме носа, ушей, в глазницах и разрезе самих глаз, в манере двигаться, жестикулировать, говорить, да мало ли еще в чем. Северный белорус ростом преимущественно высокий (не редкость верзилы под два метра). На юге часто попадаются люди среднего роста, более приземистые (повторяю еще раз, что это не общий закон, а только наиболее
Чернявых среди белорусов немного. Чаще всего они встречаются в Полесье, на юг от Припяти и, отчего-то, преимущественно среди мужчин, да еще в некоторых местах на Гродненщине («Гродненцы — грачи»), что часть ученых объясняют остатками примеси древней ятвяжской крови. Преобладают в Беларуси волосы светло-русые или даже белые. Темно-русых и шатенов меньше. Соответственно и цвет глаз чаще всего голубой, серый или синий.
Черты лица мягкие, сложение кажется на первый взгляд немного хрупким, но эта хрупкость обманчива. Проявление внешней силы, которая изумит на минуту, да и свянет, заменяются здесь выносливостью, жиловатостью, тяговитостью. Там, где другой может опустить руки, белорус будет тянуть. Иначе, в древние времена, человек просто не выжил бы среди этих дремучих лесов и необозримых болот, на этой скуповатой земле. И закалка эта осталась в его характере на века».
Что ж, писательскому взгляду присущи непосредственность, независимость и, конечно, меткость. А главное, Короткевич действительно нарисовал типичного современного белоруса, который происхождением оттуда, из времен кривичско-дреговичско-радимичских. Правда, лично я к этому добавил бы еще кое-что. Ну, хотя бы интонацию произношения белоруса, вопросительную. Ей-богу, наш брат белорус концовку любой фразы так затянет, что и чужой человек вместе с ним, бедолагой, непременно удивится: а и правда, есть ли кто-нибудь в хате-е?..
А что уж свистящие и шипящие согласные… Запиши на магнитофонную ленту любого белоруса, даже и того, кто уже хорошо научился «говорить по-рюски», и подумаешь, что магнитофон тебе попался из рук вон. Видно, родившись среди болот, мы и шипеть стали подобно тамошним пестрым змеям.
Мне повезло, что сызмала я жил в разных местах Беларуси, — а значит, видел и разные типы земляков. Родился я на севере Полесья, в Ганцевичах, некогда знаменитом болотно-лесном крае. Еще в не столь давние времена Ганцевичи со всех сторон обжимал могучий лес (верно, тот самый, которого побоялись, по О. Трубачеву, дреговичи), вывозили его и поляки, и немцы, но уже на моей памяти вдруг запылала длиннющая эстакада вдоль железной дороги, — и леса уже осталось только на дрова. Здешний полешук у людей, которые им руководили — а известно, что после войны сюда на руководство съехались со всего Союза — считался мужиком упрямым и недалеким. Кажется, и выслушает все, и согласится, хмыкнет-сплюнет, сдернет с головы шапку и опять наденет, — а сделает все по-своему. На хуторах сидел до последнего. Можно сказать, давно закончилась коллективизация, постаскивали на центральные усадьбы всех старых и малых, отрапортовали начальники в центр, что задание выполнено, — и где-нибудь под Раздзяловичами сидел в осаде последний хуторянин. Под Раздзяловичами сидел, под Мальковичами, под Хатыничами, даже под Денисковичами, а это уже совсем близко от Ганцевичей. Их, этих тараканов-сидельцев, и в рапорты не включали, нехай они провалятся, болотяники. Но ведь недаром наша власть считает, что на каждого вредителя есть своя отрава. Нашли. Не взяла коллективизация — пустили на хуторянина мелиорацию. Да так хорошо пошла! Высыхает болото — горит с ним и хутор, только треск стоит. Другой человек и скажет: все, конец полешуку-хуторянину, черта лысого ему на голой земле выжить, — но я пока с эпитафией не спешу. Вот уже и атомную атаку провели вслед за мелиорационной — и все равно я молчу. Почему? А своих земляков знаю. «Помирать собирайся, а жито сей» — вот их принцип. И сеют, и подновляют хутор, и выживать будут с таким упорством, что когда-нибудь напишут о них: не должны были бы выжить при таких дозах радиации и на такой искалеченной земле, но выжили. Про полешука сказано: сдается, не из черта он, а такой дюжий.
Так вот, родился я в Ганцевичах, крестился в Денисковичах, но корень мой все же не из этой земли. Мать родом с поселка Вишенский, что под Костюковкой, батька из деревни Велин из-под Речнцы. Восточные. Если Вишенский — название самое обычное, говорит оно про хаты, стоящие рядом в тени вишняков (на Гомелыцине — вишенников), то про днепровскую деревню Велин можно сказать чуть больше. Некоторые лингвисты считают, что три-четыре тысячи лет назад на огромном пространстве от Беловежи до Днепра (и дальше) жило многолюдное балтское племя велин. Возможно, оно на самом деле было балтским, это племя, но другие исследователи, лингвисты и археологи, говорят, что в те времена существовало балто-славянское языковое (и этническое) единство, из которого сначала выделились балты, за ними славяне. Но как бы там ни было, деревня Велин до сих пор стоит на высоком берегу Днепра. Над хатами шумят тополя и вербы, внизу, на заливном лугу, остановилась вереница утомленных дорогой осокорей, шли-шли куда-то не одну сотню лет, — наконец устали. Над водой кричат чибисы и чайки, изредка бьет в омуте жерех, летит вниз по воде цапля. Сколько тысяч лет прошло, а деревня Велин стоит. И могилы на высоком берегу. Под плакучими ивами и развесистыми березами лежат в песке мои деды и бабки. Я хоть и не жил в этой деревне ни одного дня, но корень свой чувствую сильно. Да и как не почувствовать, если уже на Гомельском железнодорожном вокзале встречаю одного похожего на себя человека, второго, а вон и третий. Л. Гумилев пишет, что признаком этноса надо считать стереотип поведения и ничего больше. Я же, встречаясь на Днепре или Соже со своими двойниками, добавляю к этому сначала язык, затем чувство национального самосознания и последней — родовую принадлежность.
Всего несколько лет, с десяти до четырнадцати, прожил я в Речице. Видно, это не самые важные годы в человеческой жизни, но и не последние. Во всяком случае, чувство реки, любой реки, осталось со мной с Днепра. Речная вода меня волнует, затягивает, мне понятны ее звуки и запахи, и вижу я рыб, которые скользят в рыжевато-зеленой глубине. Днепро, главная река восточных славян, протекает в моем сердце всегда. Да, родовую принадлежность я чувствую только на Днепре.
А вот национальное самосознание пришло ко мне, если так можно сказать, в Новогрудке, Новоградке, Новогородке.