Иная

Хаббард Сьюзан

Другие завсегдатаи трека, должно быть, привыкли к нашему присутствию, но никто из них никогда с нами не заговаривал. Полагаю, в большинстве своем это были богатые хозяева лошадей. Даже их повседневная одежда, как бы помята она ни была, выглядела дорогой. Они стояли, облокотившись на белый забор, изредка перебрасываясь словами и потягивая кофе из больших алюминиевых кружек. Запах кофе плыл к нам сквозь влажный утренний воздух, вместе с запахами лошадей, клевера и сена — зелено-золотистой квинтэссенции летнего утра в Саратога-Спрингс. Я вдыхала ее, стараясь удержать в легких. Через несколько дней лето закончится, и все присутствующие разъедутся. Ароматы лета постепенно уступят место запахам каминного дыма и опавших

листьев, мокнущих под дождем, позже они сменятся пушисто-белой свежестью снега.

Кроме богачей здесь находилась целая община работников: жокеи, тренеры, конюхи и грумы, вываживающие лошадь, пока она остывает от бега. Многие разговаривали между собой по-испански. Кэтлин рассказала мне, что они приезжают в Саратога-Спрингс на сезон скачек, с июля по День труда. После большинство куда-то девается.

Но мы с Кэтлин не особенно болтали в то утро. Нам было несколько неловко друг перед другом. Помахав на прощание, до следующего лета, Джастину и Тренту, нашим любимым коням, мы отправились на велосипедах в центр.

В итоге мы оказались у библиотеки. Кроме читальных залов, аптеки и парка, двум девочкам с мелочью в кармане податься было особенно некуда. Торговый центр располагался далековато для велосипедной прогулки, так же как озеро и розовый сад «Яддо».

Центральные улицы Саратога-Спрингс предназначались для покупателей классом повыше: на главной улице и в ее окрестностях имелось множество кафе, магазинов одежды (Кэтлин называла их «тряпки для яппи»), несколько ресторанов и баров и комиссионный магазин с безумно задранными ценами, забитый изъеденными молью кашемировыми кардиганами и вышедшими из моды «дизайнерскими» джинсами. Иногда мы бродили между вешалками со старыми нарядами, потешаясь над ними, пока хозяева магазина не велели нам выметаться.

Хуже было в ювелирной лавке. Если хозяин маячил на месте, мы даже не заходили, потому что он непременно говорил: «Ступайте, куда шли, барышни». Но если за прилавком стояла только молоденькая продавщица, мы просачивались внутрь и зависали над витринами с мерцающими кольцами, цепочками и брошами. Кэтлин предпочитала бриллианты и изумруды, мне нравились сапфиры и хризолиты. Мы знали, как называется любой камень в этом магазине. Если продавщица нам что-нибудь говорила, у Кэтлин был готов надменный ответ: «Будьте с нами повежливее. Мы ваши будущие покупатели».

Из библиотеки нас никто и никогда не выгонял. Мы направились прямиком к компьютерам, полазить по Интернету. Кэтлин меня натаскивала. Она сидела за одним терминалом, проверяя свою почту и выискивая идеальные сапоги, тогда как я за другим перепрыгивала с сайта на сайт, исполненная решимости побольше узнать о вампирах.

На запрос «вампиры и фотография» вывалилось больше восьми миллионов ссылок на разные страницы: от фантастических до непристойных (куда я не могла бы зайти, даже если бы захотела, благодаря встроенной цензурной программе библиотеки). Как бы то ни было, мне удалось залезть на несколько сайтов, где размещались объявления вампиров, ищущих других вампиров для утешения, обучения и более сокровенных нужд. Судя по результатам беглого просмотра публикаций, вампирское сообщество подразделялось на множество фракций: одни пили кровь, другие воздерживались (на одном сайте их называли «несостоявшимися», на другом «психологическими вампирами»); некоторые с гордостью расписывали свой эгоизм и агрессию, другие казались просто одинокими, предлагая себя в «доноры». Но я не нашла упоминания о вампирах на фотографиях.

Не прекращая исследования, я время от времени поглядывала на Кэтлин, но она была увлечена собственными поисками и не встречалась со мной глазами.

Википедия оказалась кладезем информации. В соответствующей статье говорилось о происхождении вампиризма в фольклоре и литературе и содержались ссылки на такие темы, как

«Гематофагия» и «Патология», которые я мысленно наметила посетить, когда у меня будет больше времени. Однако по части фотографий там сообщалось только, что «вампиры обычно не отбрасывают тени и не отражаются в зеркале. Эта загадочная способность в основном ограничена европейскими мифами о вампирах и может быть связана с фольклорным поверьем об отсутствии у вампира души. В современной фантастике она развилась в идею о невозможности запечатлеть вампира на фотографии».

Я откинулась на спинку стула и взглянула на Кэтлин. Но ее место пустовало. Тогда я почувствовала ее дыхание у себя за спиной и, оглянувшись, встретила ее вопрошающий взгляд.

Эти вопросы я принесла домой на урок, но не смогла задать отцу ни один из них. Как спросить собственного папу о состоянии его души?

Это определение я нашла одним из первых: становясь вампиром, смертный жертвует душой.

Разумеется, я сомневалась в наличии души. Я была агностиком — верила, что нет доказательств существования Бога, однако не отрицала, что Он, возможно, существует. Я прочла избранные главы из Библии, Корана, Талмуда, Дао дэ цзин, Бхагавадгиты и трудов Лао Цзы, но я читала их все как литературные или философские произведения, и мы с отцом обсуждали их именно как таковые. У нас не было ритуальной духовной практики — мы преклонялись перед мыслью.

Точнее, мы почитали добродетель и идею добродетельной жизни. Платон говорил об особой важности четырех добродетелей: мудрости, мужества, умеренности и справедливости. Согласно Платону, систематическое образование позволит человеку научиться добродетели.

Каждую пятницу отец просил меня подвести итог различным урокам недели: истории, философии, математике, литературе, естественным наукам и искусству. Затем я суммировала свои выводы, выискивая системы, закономерности и параллели, которые зачастую поражали меня. Отец обладал способностью ясно и подробно проследить историческое развитие любой системы верований, ее связь с политикой, искусством и наукой, которую, боюсь, я тогда воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Со временем опыт жизни в реальном мире показал мне, что, как это ни прискорбно, редкому уму доступна такая глубина и ясность мысли.

И в чем здесь, по-вашему, дело? Можно выдвинуть предположение, что только те, кто свободен от страха смерти, способны по-настоящему постичь человеческую культуру.

Да, я возвращаюсь к своему рассказу. Однажды мы, как обычно, встретились в библиотеке и, по-моему, должны были говорить о Диккенсе. Но мне хотелось поговорить о По.

После всех своих жалоб я сама решила снять «Лучшие рассказы и стихотворения Эдгара Аллана По» с полки в библиотеке. За прошлую неделю я прочла «Сердце-предатель» — без особого интереса, «Черный кот» — с довольно тягостным ощущением (оно вызвало в памяти образ несчастной Мармеладки), после «Преждевременных похорон» мне приснился кошмар, что меня похоронили заживо, а «Морелла» стоила мне трех бессонных ночей.

Мореллой звали женщину, которая сказала своему мужу: «Я умираю, но я буду жить». Она умирает родами, и ее дочь растет без имени. Во время обряда крещения отец нарекает девочку Мореллой, на что она отвечает: «Я здесь!» — и тут же умирает. Он несет ее на могилу матери, которая, естественно, оказывается пустой, потому что мать и дочь оказываются одним целым.

Заметьте, как на эти страницы просочился курсив. Это Эдгар По виноват.

В любом случае, у меня имелись вопросы и насчет «Мореллы», и насчет себя. Я гадала, насколько похожа на маму. Я не думала, что мы с ней — одно целое, с первых осмысленных шагов у меня было острое самосознание, хотя порой и противоречивое. Но поскольку я ее совсем не знала, как можно быть уверенной?