Индия: беспредельная мудрость
Шрифт:
В конце ведийского периода сложилось учение о четырех ашрамах – стадиях жизни, через которые должны проходить члены высших каст; оно прослеживается по текстам упанишад. После обряда инициации наступала первая стадия – ученичества, когда юноша жил в доме учителя и вел суровую, полную воздержаний жизнь. По окончании этого периода он возвращался домой, женился, заводил свою семью и вступал в стадию домохозяина. В третью стадию, лесного отшельника, можно было переходить, достигнув преклонного возраста и увидев детей своих детей, а также выполнив «тройной долг»: жертвоприношение – по отношению к богам; рождение сыновей – по отношению к предкам; ежедневное чтение вед – по отношению к риши. Совершив все необходимое в границах предписанного социокосмического
Соответственно этим четырем возрастам человека формировались и главные жизненные установки или четыре цели, называвшиеся в совокупности «четырьмя благами», чатурбхадра или чатурварга. Первая из них, дхарма, то есть «нравственный закон», «долг», «добродетель», предполагала исполнение религиозных обрядов, общественных и семейных дел и т. п. Эта цель распространяется на все стадии жизни. Вторая, артха, «суть», «польза», связывалась с материальными ценностями, с благополучием и их правильным, то есть одобренным традицией, использованием. Эта цель преобладает во второй стадии жизни. Третья цель, кама, «любовь», понимаемая прежде всего как стремление к чувственным удовольствиям, также присутствует только во второй стадии. И наконец, четвертая, мокша, «освобождение» – избавление от уз бытия, выход из сансарного круговорота рождений и смертей, ассоциируется с последними этапами жизни.
Для каждого периода жизни предлагались также установка деятельности, особый тип поведения и предпочтительный круг чтения. Циклы ведийского канона соотносились со стадиями жизни таким образом: веды-самхиты предназначались для учеников, которые должны были их штудировать, но сохраняли свою значимость для первых трех стадий жизни; брахманы ассоциировались главным образом со стадией домохозяев, которые должны были руководствоваться их предписаниями в исполнении обрядов; третья стадия соотносилась с араньяками, а четвертая – с упанишадами, которые практически изучались во всех стадиях, но провозглашенная ими программа реализовывалась на последней стадии.
В доктрине четырех возрастов жизни выразилось свойственное индийцам стремление к установлению сложных и детализированных классификаций, которые, оперируя устойчивыми, замкнутыми и упорядоченными терминологическими группами, отражают разные стороны действительности. Сополагаясь друг другу, эти группы образуют изоморфные ряды, так что каждая из них отражает то или иное явление или объект окружающей действительности на разных уровнях.
«Сновидящий мир Индии»
Вынесенное в заголовок выражение принадлежит К.-Г. Юнгу. Он писал: «Я почувствовал на себе воздействие похожего на сновидение мира Индии. Убежден, что обыкновенный индиец не ощущает, что его мир подобен сну. Наоборот, все его реакции доказывают, как сильно он увлечен реальностью этого мира и какое сильное впечатление она производит на него. Если бы индиец не был так очарован своим миром, ему было бы не нужно религиозное и философское учение о Большой Иллюзии, так же как и нам, если бы мы не были такими, какие есть, была бы не нужна христианская заповедь любви… Возможно, я и сам вошел в состояние, близкое к сновидению… Ткань моего собственного европейского сознания сделалась удивительно прозрачной, чем-то напоминающей сеть телефонных проводов, протянутых прямыми линиями высоко над поверхностью земли, обманчиво похожей на глобус». И далее: «Ничего удивительного, что европеец чувствует себя здесь будто во сне. Вся жизнь Индии – это нечто такое, что можно встретить только во сне…»
Почему же у Юнга возникли ассоциации именно со сном? Сновидения издавна были окутаны пеленой тайны, и нередко между ними и другими загадочными явлениями устанавливали связь. Чаще всего сон объединяли со смертью и с забвением. Мысль об этих явлениях с глубокой древности занимала людей, и особенно их близость не могла не обратить на себя внимание. Вспомним, например, поэму о Гильгамеше:
Спящий и мертвый друг с другом схожи,
Не смерти ли образ они являют?
Мысль о сходстве сна и смерти не раз встречается и в Библии: «Да не усну я сном смертным», говорится в Псалмах (12:4), или: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых» (Еф. 5:14). Марк говорит о воскрешении дочери Иаира:
«Дитя не умерло, но спит». Число подобных примеров можно продолжить, но все они свидетельствуют об одном: для многих древних культур характерен изоморфный ряд, в котором сополагаются понятия сна и смерти, а рядом с ними могут появляться также забвение, падение, пленение, заброшенность, ностальгия, оцепенение. У греков Сон и Смерть, Гипнос и Танатос, – братья-близнецы. Пробуждение же в Индии, и не только в ней, имело значение сотериологическое: Будда – значит Пробужденный. Здесь уместно вспомнить и то, как Сократ стремился пробуждать сознание людей. Он говорил: «Может быть, как люди, погруженные в сон и внезапно пробужденные, вы ударите меня, и безрассудно лишите меня жизни, и потом вы будете спать в течение всей вашей жизни, если только бог не пошлет вам другого из любви к вам».
Внимание к сновидениям в современной западной культуре привлек З. Фрейд, занявшийся их научным анализом и попытавшийся дать им психологическое истолкование. Его концепцию считают односторонней и упрощающей, но не стоит забывать, что он был сыном своего времени и что, согласно предшествующей, физиологической традиции в сновидениях видели остаточную, хаотическую деятельность мозга. Фрейд же наделил их охранительной функцией, важной для психического здоровья. По сути дела, он продолжил интерпретацию сновидений Талмуда.
Э. Фромм, сделавший краткий очерк интерпретаций сновидений в книге «Забытый язык», повторяет слова Рабби Чизда: «Сон, который не растолкован, подобен письму, которое не прочитано». Он тоже шел от психоанализа, считая, что мифы и сны записаны одним языком – символов, а это именно «тот язык, который помогает понять внутренний опыт, ощущения, переживания и мысли выразить в той же мере, что и события внешней реальности. У этого языка другая логика, отличная от той, которой мы пользуемся в повседневном общении, – логика, в которой не время и пространство являются главными категориями, но интенсивность и ассоциация». Фромм считал язык сновидений единственным универсальным языком, когда-либо разработанным человечеством; одинаковым для всех культур и всех времен. По его мнению, человек, живущий ныне в Париже или Нью-Йорке, видел те же сны, что и тысячи лет назад афинянин или египтянин. В снах мы встречаемся с самим собой; мы спонтанны и раскованны, мы свободны от тирании внешнего мира.
К.-Г. Юнг отводил сну роль ключа, открывающего глубины нашей психики. Он писал: «Сон – это маленькая дверь, спрятанная в сокровенных и наиболее тайных глубинах психики, открывающаяся в ту космическую ночь, которой была психика задолго до того, как появилось какое-либо Эго-сознание, и которая остается психикой, независимо от того, как далеко наше Эго-сознание расширяется… Сознание все разделяет, но в снах мы тянемся к более универсальному, истинному, более вечному человеку, обитающему в темноте изначальной ночи. Там сохраняется всеединство, и оно – в нем, неотделимом от природы и свободном от всяческого Эго. Из этих всеединых глубин восходит сон, и самый инфантильный, и самый невероятный, и самый аморальный». Не в этих ли словах лежит ответ на вопрос, заданный в начале главы? Быть может, в Индии Юнг увидел «более универсального, истинного, более вечного человека», страну, где «сохраняется всеединство»?