Индийская принцесса
Шрифт:
Рев толпы усилился: люди, находившиеся ближе всех к рани, дрались за возможность прикоснуться к ней и попросить у нее благословения, а другие подхватывали крики «Хари-бол» и «Кхаман кхер» или вопили от боли, когда стражники осыпали их градом ударов, оттесняя назад.
– По крайней мере, выстрела не услышат, – заметил Сарджи. – Это радует. Сколько еще ты намерен ждать?
Аш не ответил, и вскоре Сарджи негромко пробормотал, что сейчас самое время уходить, если у них осталась хоть капля здравого смысла. Он не предназначал свои слова ни для чьих ушей, но конец фразы прозвучал на удивление отчетливо, ибо толпа снаружи вдруг умолкла и внезапно стало слышно тяжелое дыхание связанных пленников и воркотня голубей где-то
Процессия достигла погребального костра, и носилки водрузили на него. Шушила начала снимать с себя украшения одно за другим, отдавая мальчику, который в свою очередь передавал их визирю. Она снимала драгоценности быстро, почти с радостью, словно они были всего лишь увядшими цветами или дешевыми безделушками, от которых она устала и спешила поскорее избавиться. Воцарилась такая тишина, что в ней явственно слышался звон браслетов и ожерелий, которые новый рана принимал от Шушилы, а премьер-министр покойного раны укладывал в украшенную вышивкой сумку.
Даже Аш в огороженном занавесами помещении слышал звон украшений и задавался вопросом, захочет ли визирь расстаться с ними. Вероятно, нет, хотя они привезены из Каридкота и, будучи частью приданого Шушилы, должны быть возвращены обратно. Но Аш сильно сомневался, что родственники Шу-шу или новый рана увидят драгоценности после того, как визирь прибрал их к рукам.
Сняв с себя все до единого украшения, кроме ожерелья из священных семян тулси, Шушила протянула изящные руки к жрецу, пролившему на них воду из Ганга. Вода сверкнула в лучах низкого солнца, когда она стряхнула блестящие капли с пальцев, и собравшиеся жрецы хором затянули погребальный гимн…
Под заунывное пение Шушила трижды обошла погребальный костер – так в день своего бракосочетания, одетая в то же самое платье, она обходила священный огонь, привязанная шалью к усохшему существу, что ждало ее сейчас на брачном ложе из деодаровых бревен и душистых трав.
Гимн закончился, и в роще снова наступила тишина, которую нарушало лишь голубиное воркование – мягкий монотонный звук, который вместе с гудением гонгов и скрипом колодезного ворота является голосом самой Индии. Безмолвная толпа стояла неподвижно, и никто не пошевелился, когда сати взошла на костер и села в позу лотоса. Она расправила складки широкой алой юбки, чтобы показать свой наряд в самом выгодном свете, а потом нежно приподняла голову мертвого мужчины и положила к себе на колени так осторожно, так бережно, словно он спал и она не хотела разбудить его.
– Сейчас, – выдохнула Анджули сдавленным от рыданий шепотом. – Сделай это сейчас… быстро, пока… пока она не успела испугаться.
– Не будь дурой! – Резкий ответ прозвучал в тихой комнате, как щелчок кнута. – В такой тишине выстрел прогрохочет громче пушечного залпа, и все набросятся на нас, точно разъяренный осиный рой. Кроме того…
Он хотел сказать «я не собираюсь стрелять», но сдержался. Не имело смысла усугублять муки Джули, и без того невыносимые. Но при виде Шу-шу, с бесконечной нежностью положившей эту ужасную голову к себе на колени, он принял окончательное решение не стрелять. Джули брала на себя слишком много: она забыла, что ее сводная сестра уже не хилый младенец и не болезненная, крайне нервная девочка, которую надо защищать, оберегать и баловать, и что сама она больше не несет за нее ответственности. Шу-шу – взрослая женщина, отдающая себе отчет в своих поступках. Она также жена и королева и доказывает, что может вести себя, как подобает таковой. На сей раз она вправе самостоятельно сделать выбор.
Толпа по-прежнему безмолвствовала, но вот жрец начал раскачивать тяжелый храмовый колокол, привезенный из города, и его резкий голос разнесся над рощей и отразился эхом от стен и куполов многочисленных чаттри. Один из браминов обрызгивал мертвого мужчину и вдову водой из священной реки Ганг – «Матери Ганга», – а остальные поливали гхи и душистыми маслами деодаровые и сандаловые колоды, а также ноги покойного раны.
Но Шушила не шевелилась. Она сидела спокойная и невозмутимая, опустив взгляд на серое, похожее на череп лицо мертвого раны. Ало-золотое изваяние, отчужденное, бесстрастное и странно нереальное. Визирь снова взял факел и вложил его в дрожащие руки мальчика-раны, который готов был расплакаться. Факел, слишком тяжелый для слабых детских рук, закачался, опасно накренился, и один из браминов помог ребенку удержать его.
Яркость пламени служила живым напоминанием о близости вечера. Совсем недавно оно было почти неразличимым в ослепительном солнечном свете, но сейчас солнце пылало не так неистово, и пляшущий сноп огня не померк в золотом сиянии. Тени начали удлиняться, и день, еще недавно казавшийся бесконечным, скоро закончится – а с ним и короткая жизнь Шушилы.
Она потеряла отца, мать и брата, который, преследуя собственные интересы, отдал ее в жены человеку, живущему так далеко, что ей потребовались даже не недели, а месяцы, чтобы добраться до своего нового дома. Она была женой и королевой, не доносила двух детей и родила третьего, прожившего всего несколько дней. А теперь она овдовела и должна умереть… «Ведь ей всего шестнадцать… – подумал Аш. – Это несправедливо. Несправедливо!»
Он слышал участившееся дыхание Сарджи и глухой стук собственного сердца, и, хотя Анджули не прикасалась к нему, он знал, непонятно откуда, что она дрожит всем телом, словно от холода или в лихорадке. Внезапно Аша осенило: если он выстрелит, она не узнает, попала пуля в цель или нет, и надо просто целиться поверх голов зрителей. Если Джули утешит мысль, что сестра избежала мучительной смерти от огня, тогда он должен всего-навсего спустить курок…
Но деревья на противоположной стороне были полны мужчин и мальчишек, цеплявшихся за ветки, точно обезьяны, а на террасах всех чаттри в пределах досягаемости выстрела толпились люди, и даже пуля на излете или отскочившая рикошетом могла стать причиной смерти. Целиться надо в сам погребальный костер: это единственная безопасная цель. Аш поднял револьвер, положил ствол на согнутую левую руку и сказал, не оборачиваясь:
– Мы уйдем, как только я спущу курок. Вы готовы идти?
– Мы, мужчины, готовы, – очень тихо промолвил Гобинд. – И если рани-сахиба…
Он замялся, и Аш закончил фразу за него:
– …прикроет лицо, это сэкономит нам время. Кроме того, она уже видела более чем достаточно, и ей нет необходимости смотреть дальше.
Он говорил с нарочитой резкостью в надежде, что Джули примется обматывать свободный конец тюрбана вокруг головы и таким образом пропустит последний акт трагедии. Однако она даже не сделала попытки прикрыть лицо или отвернуться и продолжала стоять как вкопанная: с широко раскрытыми глазами, дрожа всем телом, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и явно не понимая смысла произнесенных слов.
«Добрых сорок шагов», – сказал Сарджи. Расстояние казалось меньше, ибо теперь, когда в громадной толпе не происходило никакого движения, пыль улеглась, а поскольку солнце больше не слепило глаза, Аш видел лица главных действующих лиц трагедии так отчетливо, словно они находились всего в двадцати футах от него, а не в тридцати пяти – сорока шагах.
Маленький рана плакал. Слезы катились по бледному детскому личику, искаженному от страха, недоумения и чисто физической усталости, и если бы стоящий рядом с ним брамин не сжимал крепко ладошки, обхватывающие факел, мальчик выронил бы его. Брамин явно увещевал малыша, тогда как визирь хранил презрительный вид, а знатные вельможи обменивались взглядами, выражение которых варьировалось в зависимости от их характера и степени их разочарования в выборе следующего правителя. А потом Шушила подняла глаза… и внезапно переменилась в лице.