Инес души моей
Шрифт:
— Говорят, что в той стороне света все уже открыто, — говорила я, пытаясь охладить его пыл.
— Какая же ты темная, Инес! Для завоеваний там осталось гораздо больше, чем уже завоевано. От Панамы на юг простираются девственные земли, где богатств — как у Сулеймана.
Планы Хуана приводили меня в ужас, ведь из них следовало, что нам придется разлучиться. К тому же я слышала от деда, который в свою очередь узнал это из рассказов, услышанных в тавернах, что ацтеки в Мексике приносят своим божествам человеческие жертвы. Что несчастных ставят в ряд в целую лигу длиной и тысячи и тысячи пленников ожидают своей очереди взойти по ступеням храма, где жрецы — растрепанные чудовища, покрытые коркой запекшейся крови и с ног до головы забрызганные свежей кровью, — обсидиановыми ножами вырезают у них сердце. Тела сбрасывают вниз по ступеням, к подножию храма, где растет гора трупов на грудах разлагающейся плоти. Город стоит в озере крови; хищные
Пока я рукодельничала с рассвета до полуночи, чтобы скопить денег для замужества, Хуан проводил целые дни в тавернах и на площадях, без разбора обольщая служанок и развратных женщин, развлекая добрых прихожан и мечтая о путешествии в Новый Свет. Такое путешествие было, как он говорил, единственной возможной целью для личности его масштаба. Иногда он пропадал на целые недели и даже на месяцы, а вернувшись, ничего не объяснял. Где он проводил время? Он никогда об этом не рассказывал. Так как он постоянно говорил о путешествии за море, люди начали подтрунивать над ним и меня называть «невестой конкистадора». Я сносила его бродяжьи повадки слишком терпеливо, ведь рассудок мой был затуманен, а тело пылало, как всегда бывает, когда мной овладевает любовь. Хуан смешил меня, развлекал песнями и веселыми стишками, умасливал поцелуями. Ему было достаточно прикоснуться ко мне, чтобы превратить слезы во вздохи, а гнев — в желание.
Какая чудная услада любовь! От нее прощаешь все обиды. Я прекрасно помню наше первое объятие в тени лесной чащи. Было лето, и теплая плодородная земля трепетала и благоухала лавром. Мы выехали из Пласенсии по отдельности, чтобы не давать повода для сплетен, и спустились с холма, оставив позади городскую стену. Мы встретились на берегу реки и побежали, держась за руки, в заросли, где нашли уютное местечко подальше от дороги. Хуан собрал охапку листьев и сделал мне что-то вроде гнездышка. Он снял дублет, бросил его на листья и посадил меня на него, а затем неспешно приступил к преподаванию мне уроков наслаждения. Мы принесли с собой маслины, хлеб и бутылку вина — ее я украла у деда. Мы пили вино, игриво делая глоточки из уст друг у друга.
Поцелуи, вино, смех, тепло, шедшее от земли, — и мы, влюбленные… Он снял с меня блузку и рубашку и стал целовать мне груди. Он говорил, что они у меня как персики, спелые и сладкие, хотя мне они казались похожими, скорее, на жесткие сливы. Он продолжал ласкать меня губами до тех пор, пока мне не стало казаться, что я сейчас умру от удовольствия и любви. Помню, как он лег на спину и посадил меня сверху, обнаженную, влажную от пота и желания, чтобы я задавала ритм нашему танцу. Вот так, легко и играючи, без страха и боли, я рассталась со своей девственностью. В момент наивысшего упоения я подняла глаза к зеленому своду леса и еще выше, к пылающему летнему небу, и испустила протяжный крик — крик чистой и простой радости.
Долгое отсутствие Хуана охлаждало во мне любовную страсть и подогревало гнев, так что я несколько раз твердо решала изгнать его из своей жизни. Но как только он появлялся снова, мне было не устоять перед его неубедительными извинениями и мудрыми руками прекрасного любовника. И начинался новый круг: соблазнение, обещания, доверие, блаженство любви и страдания новой разлуки.
Прошел год, а мы так и не назначили дату свадьбы, а потом пролетели второй год и третий. К тому времени моя репутация была уже очень сомнительной чистоты: люди болтали, что за закрытыми дверями мы занимаемся всякими непристойностями. Это была правда, но доказательств ни у кого не было: мы были очень благоразумны. Та же цыганка, что предрекла мне долгую жизнь, за монету поведала мне способ, как не забеременеть раньше времени: запихивать себе вовнутрь смоченную в уксусе губку. Моя сестра Асунсьон и подруги учили меня, что лучший способ получить власть над мужчиной — быть с ним суровой, но следовать этому совету с Хуаном де Малагой не смогла бы даже святая мученица. Я сама постоянно искала случая оказаться с ним наедине и заняться любовью — где угодно, не обязательно за закрытыми дверьми. Он обладал необыкновенной способностью, какой я больше не встречала ни у одного мужчины, — доводить меня до блаженства в любой позе и всего за пару минут. Для него важнее было доставить наслаждение мне, чем самому себе. Он наизусть знал карту моего тела и учил меня, как самой извлекать из него удовольствие. «Посмотри, какая ты красавица!» — не уставал повторять он. Я не разделяла его лестного мнения, но гордилась тем, что пробуждаю желание в самом красивом мужчине в Эстремадуре.
Если бы мой дед узнал, что мы с Хуаном совокупляемся, как кролики, везде, даже в темных углах церкви, он бы убил нас обоих: он был очень щепетилен во всем, что касалось его чести. А его честь во многом зависела от добродетели женщин в семье. Поэтому, когда первые кривотолки дошли до его волосатых ушей, он впал в священный гнев и пригрозил отправить меня в преисподнюю, забив розгами. «Пятно с чести можно смыть только кровью», — твердил он. Мать приняла огонь на себя: уперев руки в боки и вперив в него взгляд, способный остановить бег разъяренного быка, она объяснила, что я-то вполне расположена к замужеству, нужно только убедить Хуана. Тогда мой дед воспользовался своими связями в братстве Святого Истинного Креста, куда входили самые влиятельные люди в Пласенсии, чтобы припереть к стенке моего жениха, который слишком долго заставлял себя упрашивать.
Мы поженились солнечным сентябрьским днем, во вторник, когда на Главной площади шумел рынок, а город дышал ароматами цветов, фруктов и свежих овощей. После свадьбы Хуан увез меня в Малагу, где мы поселились в съемной комнате с окнами на улицу. Я постаралась облагородить вид этого жилища кружевными занавесками и мебелью из дедовской мастерской. Оказалось, что единственным капиталом Хуана были фантастические прожекты, но роль мужа он принял с воодушевлением жеребца-производителя, хотя к тому времени мы знали друг друга так хорошо, будто были женаты уже много лет. В иные дни мы часами занимались любовью и даже обедали в постели, так и не удосужившись одеться. Но, несмотря на безумную страсть, я быстро поняла, что с точки зрения здравого рассудка наш брак был ошибкой. Не то чтобы Хуан меня чем-то неприятно удивил — я хорошо знала его характер по предыдущим годам, — но одно дело было видеть его недостатки на некотором расстоянии, и совсем другое — постоянно жить с ними. Единственными достоинствами моего мужа были его умение ублажать меня в постели и внешность тореадора, которой я не переставала восхищаться.
— Этот человек мало на что годен, — сказала как-то моя мать, приехав навестить нас.
— Главное, чтобы от него были дети, остальное не важно.
— А кто будет содержать малюток? — не унималась мать.
— Я сама. Иголка с ниткой мне на что? — с вызовом парировала я.
Я привыкла работать с восхода до заката, и покупательницы на мое шитье и вышивку всегда находились. Кроме того, я пекла на продажу пирожки с начинкой из мяса и лука. Я пекла их в общественной печи у мельницы и на рассвете продавала на Главной площади. После множества проб и ошибок я нашла идеальное соотношение жира и муки, при котором тесто получается плотным, мягким и тонким. Мои пирожки пользовались успехом, и скоро я стала зарабатывать ими больше денег, чем шитьем.
Мать подарила мне деревянную статуэтку Девы Заступницы, знаменитую чудесами, чтобы она благословила мне чрево. Но, видно, у Богородицы были дела поважнее, и моим молитвам она не вняла. Я уже пару лет не пользовалась губкой с уксусом, но на беременность не было ни намека. Между тем наша взаимная страсть начала превращаться во взаимное раздражение. По мере того как я становилась более требовательной к Хуану и менее склонной прощать его проступки, он отдалялся от меня. В конце концов я почти перестала с ним разговаривать, а он если и обращался ко мне, то только на повышенных тонах. Но бить он меня не решался, потому что в тот единственный раз, когда он попытался поднять на меня руку, я ударила его сковородой по голове — точно так же, как поступала моя бабка с дедом, а потом — мать с отцом. Говорят, что после одного такого удара сковородой отец ушел от нас, и больше мы его не видели. По крайней мере, в этом моя семья была не похожа на другие: у нас мужчины жен не били, только детей. Хуана я ударила совсем легонько, но сковорода была еще горячая, и у него на лбу остался след. А для такого тщеславного красавца, как он, небольшой ожог оказался настоящей трагедией, и это научило его уважать меня.
Удар сковородкой положил конец угрозам, но нужно признать, что это не улучшило наших отношений. Каждый раз, когда Хуан дотрагивался до шрама на лбу, в его глазах появлялся нехороший блеск. Чтобы не остаться в долгу, он лишил меня тех удовольствий, на которые раньше был очень щедр. Моя жизнь сильно изменилась: теперь недели и месяцы тянулись медленно, как на каторге, ведь у меня не осталось ничего, кроме работы и тоски от бездетности и бедности. Капризы и долги моего мужа ложились на мои плечи тяжелым грузом, и мне приходилось как-то изворачиваться, чтобы избегать позорных встреч с кредиторами. Время, когда по ночам мы страстно целовались, а по утрам нежились в постели, прошло безвозвратно. Мы отдалились друг от друга, наши сношения стали быстрыми и грубыми, чуть ли не изнасилованиями. Я терпела это только в надежде зачать. Сейчас, окидывая прожитую жизнь спокойным старческим взором, я понимаю, что отсутствие детей было для меня настоящей благодатью, что Дева Мария отказала мне в материнстве, чтобы я смогла исполнить свою удивительную судьбу. Если бы у меня были дети, я была бы несвободна, как все женщины. Если бы у меня были дети, когда меня бросил Хуан де Малага, мне бы всю жизнь пришлось шить и печь пирожки. Если бы у меня были дети, я бы не завоевала Чили.