INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Когда певица кончила, мы осыпали ее заслуженными похвалами. Я просил ее исполнить какую-нибудь бравурную арию, чтобы мы могли оценить все разнообразие ее таланта. Но она возразила:
— Нет, в моем нынешнем состоянии духа я плохо справилась бы с этой задачей. К тому же вы, вероятно, заметили, каких усилий мне стоило повиноваться вам. Я устала с дороги и не в голосе. Вы знаете, что сегодня в ночь я еду дальше. Меня привезла сюда наемная карета, кучер дожидается меня. Прошу вас принять мои извинения и позволить мне удалиться. — С этими словами она встала и хотела унести с собой арфу. Я взял инструмент у нее из рук и, проводив ее до дверей, вернулся к своим гостям.
Я
— У вас здесь карета? — спросил Соберано.
— Да, — отвечал я, — я велел кучеру следовать за нами. Я полагал, что, если прогулка наша затянется, вы будете не прочь вернуться домой удобным способом. Выпьем еще бокал, нам не грозит опасность оступиться по дороге домой.
Не успел я договорить фразу, как вошел паж в сопровождении двух рослых, богатырского сложения лакеев, одетых в богатые ливреи моих цветов.
— Синьор, — обратился ко мне Бьондетто, — ваша карета не может подъехать ближе, но она стоит сразу же за развалинами, окружающими это место.
Мы встали и направились к выходу, Бьондетто и лакеи впереди, мы следом за ними. Так как мы не могли идти в ряд между обломками колонн и пьедесталов, я оказался вдвоем с Соберано.
— Вы славно угостили нас, дружище, — сказал он, пожимая мне руку, — смотрите, как бы это не обошлось вам дорого.
— Я счастлив, если сумел доставить вам удовольствие, друг мой, — ответил я. — Мне оно досталось той же ценой, что и вам.
Мы подошли к карете; там мы застали двух других лакеев, кучера и форейтора. Это был превосходный экипаж, специально приспособленный для загородных прогулок. Я пригласил моих спутников сесть, и мы плавно покатили по дороге в Неаполь.
Некоторое время мы хранили молчание. Наконец один из друзей Соберано прервал его.
— Я не допытываюсь узнать вашу тайну, Альвар, но, по-видимому, вы заключили какую-то удивительную сделку. Я никогда не видел, чтобы кому-нибудь так прислуживали, как вам; я сам состою на службе вот уже сорок лет, а не видел и сотой доли того внимания и предупредительности, какие были оказаны вам сегодня вечером. Я не говорю уже о восхитительном виденье, между тем как нам обычно гораздо чаще приходится созерцать неприятную внешность, нежели любоваться хорошеньким личиком. Впрочем, это ваше дело; вы молоды, в этом возрасте жажда наслаждений слишком велика, чтобы оставить время на размышления.
Бернадильо — так звали этого человека — говорил не торопясь, и у меня было время обдумать свой ответ.
— Не знаю, — начал я, — чему я обязан столь исключительными милостями. Предчувствие говорит мне, что они будут непродолжительны, и утешением служит лишь то, что я смог разделить их с добрыми друзьями.
Видя, что я не склонен к откровенности, мои спутники промолчали, и разговор на этом оборвался.
Однако молчание навело меня на размышления; я стал припоминать все, что видел и делал; сопоставив слова Соберано и Бернадильо, я пришел к заключению, что благополучно выпутался из самой неприятной истории, в какую могут вовлечь человека моего склада пустое любопытство и безрассудство. Между тем я получил хорошее воспитание: до тринадцати лет им руководил мой отец, дон Бернардо Маравильяс, {13} рыцарь без страха и упрека, и моя мать, донья Менсия, самая благочестивая и уважаемая женщина во всей Эстрамадуре.
«О матушка! — мысленно воскликнул я. — Что подумали бы вы о своем сыне, если бы увидели его в ту минуту, если бы увидели его сейчас? Но даю вам слово, с этим будет покончено!»
Тем временем карета наша въехала в город. Я довез приятелей Соберано до дому, а мы с ним вдвоем вернулись в казармы. Пышность моего экипажа несколько удивила часовых, мимо которых мы проехали, но еще более поразила окружающих красота Бьондетто, сидевшего на козлах.
Паж отпустил карету и лакеев и, взяв у одного из них факел, проследовал через казармы в мои комнаты. Мой слуга, изумленный еще более остальных, хотел было заговорить со мной, спросить о причинах столь неожиданного великолепия. Но я не дал ему раскрыть рот.
— Вы свободны, Карло, — сказал я, входя в свои комнаты, — сейчас вы мне не нужны. Идите отдыхать, поговорим завтра.
Мы остались одни в комнате, и Бьондетто запер за нами дверь; на людях, в компании друзей и в шумных казармах, через которые я проходил, мое положение было, пожалуй, менее затруднительным.
Желая положить конец этому приключению, я попытался собраться с мыслями. Я взглянул на моего пажа; глаза его были опущены, густая краска заливала лицо. Вид у него был смущенный и взволнованный. Наконец я пересилил себя и заговорил:
— Бьондетто, ты хорошо служил мне; более того, во всем, что ты делал для меня, чувствовались внимание и предупредительность. Но поскольку ты вознаградил себя заранее, я полагаю, что мы в расчете…
— Дон Альвар слишком благороден, чтобы думать, что он отделается такой ценой…
— Если ты сделал для меня больше, чем был обязан, и я должен тебе еще что-нибудь, представь свой счет. Но не ручаюсь, что смогу сразу тебе заплатить. Жалованье за текущий квартал уже съедено, я задолжал в карты, в трактире, портному…
— Ваши шутки неуместны…
— В таком случае, если говорить всерьез, то я попрошу тебя удалиться! Уже поздно, и я хочу лечь…
— И вы отправите меня столь неучтиво в такой поздний час? Вот уж никак не ожидала такого обращения от испанского дворянина. Ваши друзья знают, что я пришла сюда, ваши солдаты, ваши слуги видели меня и угадали мой пол. Будь я презренной куртизанкой, вы и тогда постарались бы соблюсти приличия, которых требует мой пол. Но ваше обращение со мной оскорбительно, постыдно; всякая женщина почувствовала бы себя униженной…
— Так, значит, сейчас вам угодно быть женщиной, чтобы претендовать на внимание? Ну что же, если вы хотите избежать скандала при выходе отсюда, соблаговолите удалиться через замочную скважину…
— Как? Вы всерьез хотите, не узнав, кто я…
— Могу ли я не знать этого?
— Не знаете, говорю вам. Вы прислушиваетесь только к своим предубеждениям. Но кто бы я ни была, сейчас я у ваших ног, со слезами на глазах прошу у вас защиты. Неосторожность, еще большая, чем ваша, быть может, извинительная, потому что причиной ее были вы, заставила меня сегодня всем пренебречь, всем пожертвовать, чтобы покориться вам, отдаться вам, последовать за вами. Я возбудила против себя самые жестокие, самые неумолимые страсти, мне не от кого ждать защиты, кроме вас, у меня нет иного убежища, кроме вашей комнаты. Неужели вы закроете ее передо мной, дон Альвар? Неужели будут говорить, что испанский дворянин так безжалостно, так недостойно поступил с той, кто всем пожертвовала ради него, с чувствительным, слабым, беззащитным созданием, словом, с существом моего пола?