INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
— Ах, моя девочка! Ты, оказывается, считала месяцы; вот и доверяй потом этим скромным физиономиям!
— Я люблю господина д’Аспремона, — серьезно ответила девушка.
— В этом-то вся и закавыка, — пробурчал сэр Джошуа Вард; проникшись убежденностью Виче и Альтавилы, он явно не стремился получить в зятья етаторе. — Ну, почему бы тебе не полюбить другого?
— У меня только одно сердце, — ответила Алисия, — и только одна любовь, даже если мне, как и моей матери, придется умереть в девятнадцать лет.
— Умереть! Не произноси этих страшных слов, умоляю! — воскликнул коммодор.
— Вы можете в чем-либо упрекнуть господина д’Аспремона?
— Разумеется, нет.
— Разве он совершил какой-нибудь бесчестный поступок? Разве он когда-нибудь поступал как трус, негодяй, лжец или лицемер? Разве он когда-либо оскорбил женщину или поступил непорядочно по отношению к мужчине? Разве он чем-либо запятнал свой герб? Разве девушка не может, не краснея и не опуская глаз, появиться с ним вместе в обществе?
— Господин Поль д’Аспремон образцовый джентльмен, достойный всяческого уважения.
— Поверьте, дядюшка, если бы существовал хотя бы малейший повод, я тотчас отказала бы господину д’Аспремону и навек затворилась бы в каком-нибудь уединенном монастыре; но никакая иная причина, слышите вы, никакая, не заставит меня изменить данному мною священному обету, — кротко, но твердо ответила мисс Алисия Вард.
Коммодор вращал большими пальцами, то есть проделывал привычные для себя движения, совершаемые им в тех случаях, когда он не знал, что сказать; они помогали ему держать себя в руках.
— Отчего вы так резко охладели к Полю? — продолжала мисс Вард. — Раньше вы очень тепло относились к нему и даже не могли обходиться без него в нашем коттедже в Линкольншире. Вы пожимали ему руку с такой силой, что едва не расплющивали ему пальцы, и утверждали, что столь достойному молодому человеку вы с радостью доверите счастье любимой племянницы.
— Да, разумеется, я любил нашего милого Поля, — ответил коммодор, взволнованный неожиданными воспоминаниями, — но то, что нельзя разглядеть в туманной Англии, становится ясным под солнцем Неаполя…
— На что вы намекаете? — дрожащим голосом спросила Алисия; ее свежие краски вмиг исчезли, а лицо стало белым, словно у алебастровой статуи на могиле.
— Твой Поль — етаторе.
— Как! Вы, мой дядя, вы, сэр Джошуа Вард, джентльмен, христианин, подданный Ее британского Величества, бывший офицер английского морского флота, человек просвещенный и цивилизованный, способный поддержать разговор на любую тему, вы, образованный и разумный, каждый вечер читающий Библию и Евангелие, — и решаетесь обвинять Поля в етатуре! О! От вас я этого не ожидала!
— Моя дорогая Алисия, — ответил коммодор, — быть может, я действительно обладаю всеми теми качествами, о которых вы только что упомянули, и готов проявлять их — когда речь идет не о вас. Но когда опасность, пусть даже воображаемая, угрожает вам, я становлюсь более суеверным, чем крестьянин из Абруцц, лаццарони из Мола, продавец устриц с Кьяйа, служанка из Терра ди Лаворо или даже сам граф Альтавила. Поль может сколько угодно сверлить меня глазами, я спокойно встречу его взгляд, страшась его не более, чем шпаги или пистолета в руках противника во время дуэли. Дурной глаз не страшен моей задубевшей коже, обветренной и покрасневшей под солнечными лучами обоих полушарий. Когда же дело касается вас, дорогая племянница, я мгновенно становлюсь легковерным, и, признаюсь, что стоит взгляду несчастного молодого человека остановиться на вас, я чувствую, как холодный пот выступает у меня на висках. Я знаю, у него нет дурных намерений и он любит вас больше жизни; но мне кажется, что от его взгляда лицо ваше болезненно искажается, его краски бледнеют, а вы сами пытаетесь скрыть острую боль. Тогда меня охватывает страстное желание выцарапать глаза вашему Полю д’Аспремону, и сделать это острыми рогами, подаренными Альтавилой.
— Бедный дорогой дядя, — воскликнула Алисия, растроганная сердечным порывом коммодора. — Жизнь наша в руках Господа: и принц, спящий в своей роскошной постели, и воробей, ночующий на чердаке под черепичной крышей, умрут не ранее назначенного им наверху часа; fascino тут ни при чем. Это кощунство — верить, что более или менее косо брошенный взгляд может оказать зловредное влияние. Я же знаю, дяденька, — продолжала она, вспомнив шутливое доверительное обращение шута из «Короля Лира», {306} — вы сами не ведаете, что сейчас сказали; ваша привязанность ко мне помутила ваш всегда столь здравый разум. Я же знаю, вы не осмелитесь заявить Полю д’Аспремону, что отказываете ему в руке племянницы, той самой руке, которую сами же ему и вручили, по одной лишь престраннейшей причине, что не желаете иметь своим зятем етаторе!
— Клянусь Иисусом, моим покровителем, остановившим солнце, {307} — воскликнул коммодор, — я так прямо все и выскажу этому красавчику Полю! Когда речь идет о вашем здоровье, а может быть, даже о самой жизни, то мне совершенно безразлично, выгляжу ли я смешным, нелепым или даже бесчестным! Я давал слово нормальному человеку, а не етаторе. Я ему обещал вашу руку; что ж, я нарушу свое обещание, вот и все; если же он будет недоволен, я готов дать ему удовлетворение.
И коммодор, забыв про терзавшую его ногу подагру, сделал решительный жест, напоминавший фехтовальный выпад.
— Сэр Джошуа Вард, вы не станете так поступать, — спокойно и с достоинством произнесла Алисия.
Коммодор, задыхаясь, упал в свое бамбуковое кресло и умолк.
— Так вот, дядюшка, даже если это отвратительное и глупое обвинение верно, разве можно из-за него отказывать господину д’Аспремону и вменять ему в вину его несчастье? Разве вы не согласились, что зло, исходящее от него, не зависит от его воли и что никогда не было души более любящей, великодушной и благородной?
— У нас не принято выходить замуж за вампиров, какими бы добрыми ни были их намерения, — ответил коммодор.
— Но все это химера, каприз, суеверие; в действительности же Поль, к несчастью, подвержен тем же безумным идеям и воспринимает их всерьез; он напуган, у него галлюцинации; он верит в свой роковой дар, боится самого себя. Каждое, даже самое незначительное, происшествие из тех, которые раньше он просто не замечал, а теперь стал считать себя их виновником, укрепляет в нем эту уверенность. Так разве не мне, его жене перед Богом, не той, кто скоро станет ею перед людьми — с вашего благословения, дядюшка, — надлежит успокоить его возбужденное воображение, изгнать бессмысленных фантомов, убедить его в своей очевидной и бесспорной безопасности, развеять его неясную тревогу, готовую превратиться в навязчивую идею, и, дав ему счастье, спасти его прекрасную мятущуюся душу, его блистательный, но попавший в опасность ум?