INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Эти бессвязные жуткие фантасмагорические картины, бессмысленные и ужасные, а также другие, еще более непонятные, напоминали офорты Гойи, где бесформенные призраки, выползавшие из густых теней, терзали спящего до первых проблесков утренней зари. Душа Поля, высвободившись из своей телесной оболочки, казалось, понимала то, о чем его бодрствующая мысль никак не могла догадаться, и с помощью образов, кишащих в черных коридорах сна, пыталась объяснить ему его предчувствия.
Поль встал разбитый и озабоченный; он был уверен, что его ночные кошмары являются ключом к некой страшной тайне; необходимость раскрыть ее пугала его; он стоял рядом с этой роковой тайной, зажмурив глаза, чтобы ничего не видеть, и заткнув уши, чтобы ничего не слышать. Никогда еще он не чувствовал себя столь неуверенно: он сомневался даже в Алисии. Самодовольная фатоватая внешность неаполитанского графа, удовольствие, с которым девушка слушала его, сочувственное выражение лица коммодора — все это всплывало в его памяти, стремительно обрастало тысячью безжалостных подробностей, наполняло его сердце горечью
Дневной свет обладает исключительным правом рассеивать тревоги, вызванные ночными видениями. Ослепленный Смарра, {297} задетый золотой стрелой дневного света, влетевшей в комнату сквозь щель между занавесками, улетает, яростно хлопая перепончатыми крылами. Солнце радостно сияло, небо было чисто, и над синей гладью моря сверкали миллионы золотистых брызг: мало-помалу Поль успокоился; он постарался забыть о страшных снах и непонятных предчувствиях вчерашнего вечера, а если и вспоминал о них, то лишь для того, чтобы упрекнуть себя в излишней мнительности.
Он отправился прогуляться на бульвар Кьяйа, чтобы развлечься зрелищем кипучей неаполитанской жизни: отчаянно гримасничая и размахивая руками, то есть выказывая оживление способом, совершенно не свойственным жителям Северной Италии, торговцы речитативом выкрикивали свой съедобный товар, но так как они изъяснялись на местном диалекте, а Поль знал только итальянский язык, он не понимал их. Однако всякий раз, когда он останавливался возле какой-нибудь лавчонки, хозяин ее приходил в смятение, вполголоса бормотал какие-то заклятия и вытягивал вперед большой палец и мизинец, словно желая проткнуть его этими импровизированными рогами; более дерзкие кумушки открыто осыпали его проклятиями и показывали ему кулак.
Д’Аспремон, слыша, как проклинают его обитатели Кьяйа, решил, что стал мишенью для замысловатых грубых шуточек, которые торговцы рыбой обычно отпускают в адрес явившихся на рынок хорошо одетых людей. Однако в глазах каждого встречного читалось такое неподдельное отвращение, такой искренний страх, что вскоре он вынужден был отказаться от этого объяснения. Слово «етаторе», поразившее его ухо в театре Сан-Карлино, было произнесено вновь, но на этот раз в нем звучала угроза, поэтому он медленным шагом отправился обратно, стараясь ни на чем не задерживать свой взгляд, ставший причиной стольких волнений. Держась поближе к домам и стараясь не привлекать к себе внимания прохожих, Поль набрел на книжный развал букиниста. Он остановился и принялся листать книги; стоя спиной к прохожим и держа в руках книгу, он, скрытый от людских глаз шелестящими страницами, не рисковал снова подвергнуться оскорблениям. Мелькнувшая было мысль отделать всех этих каналий тростью, была тут же изгнана: в его душу начинал закрадываться смутный суеверный страх. Он вспомнил, что как-то раз, желая проучить наглого кучера, ударил того легкой тростью, но нечаянно попал ему в висок, и тот умер на месте; это невольное убийство до сих пор камнем лежало на его совести. Просмотрев и положив обратно несколько томов, он наткнулся на трактат о етатуре синьора Никколо Валетты; {298} заглавие пламенело огненными буквами, казалось, рука рока поставила эту книгу у него на пути. Букинист насмешливо смотрел на Поля, позвякивая двумя или тремя черными рожками, висящими вместе с брелоками на часовой цепочке. Поль бросил ему шесть или семь карлино — сумму, в которую был оценен вожделенный том, и побежал в гостиницу, желая как можно скорее затвориться у себя в комнате и начать читать книгу, должную прояснить и определить природу страхов, осаждавших его с первых шагов пребывания в Неаполе.
Книжечка синьора Валетты столь же распространена в Неаполе, сколь «Секреты великого Альберта», Эттейла или «Ключ к снам» в Париже. {299} Валетта определяет понятие етатуры, учит, как следует распознавать ее, каким образом от нее предохраняться; он подразделяет етаторе на несколько разрядов, в зависимости от степени их зловредности, и затрагивает все вопросы, связанные с этим серьезным предметом.
Если бы д’Аспремон наткнулся на эту книгу в Париже, он рассеянно пролистал бы ее, как пролистывают старый альманах, напичканный нелепыми историями, и посмеялся бы над тем, с каким глубокомыслием автор рассуждает о явных нелепостях. Но в его теперешнем состоянии духа, вдали от привычной для него обстановки, после целого ряда ничтожных на первый взгляд совпадений, он прочел старый трактат, холодея от ужаса, словно перед ним лежала колдовская книга, и он по слогам разбирал содержащиеся в ней заклинания духов и каббалистические формулы. Сам того не желая, он проникал в секреты ада, и чем дальше он читал, тем больше страшных тайн раскрывалось ему; он понял, какой роковой силой наделен: он был етаторе! Надо было признаться в этом хотя бы самому себе: он обладал всеми отличительными признаками етаторе, описанными Валеттой.
Нередко случается, что человек, считавший себя совершенно здоровым, случайно или по рассеянности открывает медицинский трактат и, читая описание признаков болезни, узнает, что болен; ведомый роковой нитью, он, разбирая каждый симптом, чувствует, как в нем болезненно вздрагивает каждый орган, каждый мускул, чьи скрытые движения ранее от него ускользали, и он бледнеет, понимая, что смерть, которую он считал такой далекой, уже стоит рядом. Подобное чувство испытал Поль.
Встав перед зеркалом, он со страхом принялся скрупулезно изучать свою внешность: несовершенство облика, составленного
Поль испугался самого себя: ему показалось, что его флюиды, отразившись от зеркала, словно отравленные дротики, возвращаются обратно к нему: представьте себе Медузу, разглядывающую свое чудовищное и одновременно прекрасное изображение в сверкающем зловещим блеском медном щите.
Скорей всего нам возразят, что светский молодой человек, знакомый с последними достижениями современной науки, живущий в обществе, привыкшем подвергать сомнению все и вся, вряд ли всерьез уверует в простонародный предрассудок и вообразит, что он сам роковым образом наделен таинственной злокозненной силой. Но в ответ мы напомним о существовании мыслей, оказывающих на нас поистине гипнотическое влияние, и наша воля, не будучи в состоянии противостоять им, постепенно оказывается сломленной: многие маловеры, прибыв в Неаполь, смеются над етатурой, но проходит время, и они начинают щетиниться рогатыми защитными сооружениями и в ужасе бегут от каждого незнакомца с пристальным взором. Поль д’Аспремон находился в более худшем положении: он сам был наделен fascino, и все избегали его или делали в его присутствии предохранительные знаки, рекомендуемые синьором Валеттой. Хотя разум его и бунтовал против подобного определения, он вынужден был признаться, что бесспорно обладал всеми признаками, характеризующими етаторе. Даже самый просвещенный человеческий ум имеет темный уголок, где скорчились безобразные химеры предрассудков и свили гнезда летучие мыши суеверия. В нашей повседневной жизни кроется столько нерешенных загадок, что невозможное становится вероятным. Можно верить во все или же все отрицать: с определенной точки зрения мечта существует в такой же мере, в какой существует реальность.
Поль ощутил, как его пронизала безысходная тоска: он был чудовищем! Хотя наклонности его были чрезвычайно миролюбивыми, да и от природы он был необычайно доброжелателен, несчастье коренилось в нем самом; взгляд его, невольно отягощенный ядом, вредил тем, на ком он останавливался, пусть даже с благими намерениями. Он обладал страшной властью соединять, концентрировать, дистиллировать болезнетворные миазмы, грозные электрические силы, роковые воздействия атмосферы, дабы, словно метательные дротики, рассыпать их вокруг себя. Многие обстоятельства его жизни, до сих пор казавшиеся ему необъяснимыми, отчего он бессознательно возлагал вину за них на случай, теперь предстали перед ним в бледном свете дня: он вспоминал разного рода загадочные трагические происшествия, необъяснимые несчастья, беспричинные катастрофы, оставившие в его душе горький след. Цепочка странных совпадений, выстроившаяся в его уме, подтверждала его печальный вывод: он был заложником своего рокового дара.
Год за годом перебирал он свою жизнь; он вспомнил мать, которая умерла, дав ему жизнь, печальную кончину своих маленьких друзей по коллежу; самый любимый друг его разбился — Поль смотрел, как тот карабкается на дерево, и малыш неожиданно упал; прогулка на лодке вместе с двумя товарищами, обещавшая быть такой веселой, окончилась трагически: он вернулся один, еле живой, после бесплодных попыток вырвать у цепкой речной травы тела несчастных мальчиков, захлебнувшихся, когда лодка неожиданно перевернулась. Однажды во время поединка в фехтовальном зале у его рапиры соскочил наконечник, и он, не заметив, что его оружие теперь несло смерть, опасно ранил своего противника — молодого человека, которого он очень любил. Разумеется, все эти несчастные случаи имели вполне рациональные объяснения, и Поль до сих пор считал их достаточно убедительными. Однако после знакомства с книгой Валетты все случайное и неожиданное получило для него свое объяснение: роковое влияние — fascino, jettatura — было истинной причиной этих страшных случайностей. Подобная череда несчастий, случившихся с людьми, дружившими с одним и тем же человеком, не могла быть естественной.
В памяти его во всех ужасных подробностях всплыло еще одно недавнее происшествие, немало способствовавшее укреплению его прискорбной уверенности.
В Лондоне он часто ходил в Королевский театр; особенно поразила его одна молоденькая английская танцовщица, изящная, как сама Грация. Восхищаясь ею не более, нежели восхищаешься хорошенькой фигуркой, изображенной на картине или гравюре, он тем не менее всегда пристально высматривал ее среди товарок по кордебалету, несущихся в вихре балетных па. Ему нравилось ее нежное и чуточку грустное лицо, ее изысканная бледность, которая никогда, даже в самом бурном танце, не уступала место румянцу, ее прекрасные шелковистые волосы, белокурые и блестящие, убранные в зависимости от роли звездами или цветами, ее томный взор, теряющийся в пространстве, ее девственной чистоты плечи, вздрагивающие под направленным на них лорнетом, ее обтянутые тонким шелковым чулком ножки, вынужденные разгонять окружавшие их облака газа, позволяя тем самым любоваться их безупречной, словно у античной статуи, формой. Каждый раз, когда она пробегала перед рампой, он всегда находил способ незаметно выразить ей свое восхищение или же вооружался лорнетом, чтобы получше разглядеть ее.