INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

де Мопассан Ги

— Любимой! — вскричал Сержи, покрывая ее руку поцелуями. — Ты обожаема, Инес, тебе поклоняются, как богине! Если достаточно безраздельно пожертвовать сердцем, душою, вечностью, чтобы вдохновить твой гений, — пой, Инес, пой еще, пой всегда!

— Я также и танцевала, — сказала она, томно опуская голову на плечо Сержи. — Но как танцевать без музыки? О чудо! — добавила она вдруг. — Какой-то добрый гений положил мне за пояс кастаньеты.

Со смехом она достала их.

— Ты пришел, неотвратимый день возмездия! — сказал Бутрэ. — Таинство таинств свершилось! Страшный суд близится. Она будет танцевать!..

Пока Бутрэ произносил эти слова, Инес поднялась со своего места и сделала несколько плавных, медленных шагов, которые своей величавой грацией лишь подчеркивали в наших глазах царственность ее форм и благородство жестов. По мере того как она в неисчерпаемом разнообразии поз и

движений переносилась с места на место и облик ее принимал все новые черты, мы все больше поражались, словно перед нами появлялась некая новая, но все столь же прекрасная женщина. И мы видели, как быстро она переходила от величавого спокойствия к первым порывам пробуждающейся страсти, как отдавалась томной, сладострастной неге, а после — и безумию счастья, и, наконец, новому, еще более безумному восторгу, которому нет названия; потом она терялась в далеком мраке огромного зала, и стук кастаньет, слабевший в отдалении, раздавался все глуше и глуше, замирая совсем, когда она исчезала из виду; потом он возвращался издалека, постепенно усиливаясь, и взрывался наконец в тот миг, когда в потоках света она внезапно являлась нашему взору в том месте, где мы меньше всего ожидали ее; и тогда она приближалась к нам так, что мы могли бы коснуться ее платья, и проснувшиеся кастаньеты щелкали с головокружительной быстротой и стрекотали, как кузнечики, а сквозь их монотонный треск раздавались порой ее пронзительные, но нежные вскрики, терзавшие нам душу. Затем она снова удалялась, наполовину скрывалась в темноте, появляясь и исчезая, убегая от наших взоров и стремясь привлечь их к себе; и снова мы не видели и не слышали ее, только далекий жалобный звук раздавался, словно стон умирающей девушки; и мы, растерянные, трепещущие от восторга и ужаса, ожидали мгновения, когда ее голос возвестит нам о ее возвращении криком радости, на который мы невольно отвечали, ибо он будил скрытые в нас гармонии. И она возвращалась, она кружилась, как цветок, оторванный ветром от стебля, она отрывалась от земли, как будто могла по желанию покинуть ее навсегда, и возвращалась на нее снова, как будто от нее зависело никогда более не коснуться ее. Нет, это не были прыжки — вы бы подумали, что она взвивается над землей и что таинственный приговор судьбы позволяет ей касаться земли лишь затем, чтобы тотчас же отпрянуть снова. И склоненное лицо Инес, выражавшее ласковое нетерпение, и руки, грациозно округленные в жесте призыва и мольбы, казалось, просили нас удержать ее здесь. Я едва не ответил на этот властный зов, но Сержи опередил меня и заключил ее в свои объятия.

— Останься, — сказал он ей, — или я умру!..

— Я ухожу, — ответила она, — и я умру, если ты не придешь! Любовь моя, неужели ты не придешь?

Она опустилась на кресло Сержи и обвила руками его шею. На этот раз она решительно перестала нас видеть.

— Слушай, Сержи, — продолжала Инес, — как выйдешь из этой комнаты, увидишь справа длинный, узкий темный коридор. (Я заметил его при входе.) Тебе придется долго идти коридором; будь осторожен — все плиты разломаны. Но ты иди, иди! Пусть тебя не смущают бесконечные повороты, заблудиться все равно нельзя. Потом будут ступеньки, и ты по ним, из этажа в этаж, дойдешь до самых подземелий. Нескольких ступеней недостает, но любовь легко преодолевает такие препятствия, и они не помешали даже слабой женщине прийти сюда, чтобы встретиться с тобой. И ты иди, иди! Ты дойдешь до извилистой лестницы, еще более разрушенной, чем все остальное, но я проведу тебя по ней, здесь ты уже встретишь меня. Пусть тебя не тревожат мои совы, давно уже они — мои единственные друзья. Совы слушаются моего голоса, и через приоткрытые отдушины склепа, где я живу, я отошлю их, со всеми их птенцами, на зубцы стены. Иди, иди! Но приходи и не медли… Ты придешь?

— Приду ли? — воскликнул Сержи. — О! Лучше погибнуть навеки, чем не пойти за тобой повсюду!

— Кто меня любит — за мной! ^{133} — отвечала Инес и разразилась зловещим хохотом.

В то же мгновение она завернулась в свой саван, и больше мы ее не видели. Мрак, царивший в глубине зала, уже скрыл ее от нас навсегда.

Я бросился к Сержи и крепко обхватил его; Бутрэ, которого опасность, грозившая товарищу, привела в себя, пришел мне на помощь. Даже Баскара встал со своего места.

— Сударь, — сказал я Сержи, — как человек старше вас годами, как ваш начальник, как ваш друг, как ваш капитан я запрещаю вам трогаться с места. Разве ты не видишь, несчастный, что ты отвечаешь за жизнь каждого из нас? Разве ты не видишь, что эта женщина, увы, столь обольстительная, не что иное, как магическое орудие, которым шайка разбойников,

скрывающаяся в этом ужасном притоне, воспользовалась, чтобы разлучить и погубить нас? О, если бы ты был один и мог свободно располагать собой, я понял бы твое пагубное увлечение, и мне оставалось бы только пожалеть тебя — все в Инес оправдывает подобную жертву. Но подумай о том, что они надеются победить нас, разъединив; и если мы должны умереть здесь, то уж не как жертвы в обыкновенной западне — нет, мы заставим убийц дорого заплатить за нашу жизнь. Сержи, ты прежде всего принадлежишь нам: ты не покинешь нас!

Сержи, рассудок которого, казалось, боролся с бурей противоречивых чувств, пристально взглянул на меня и без сил упал в свое кресло.

— А теперь — на помощь, господа, — продолжал я, с трудом поворачивая дверь на ржавых петлях. — Давайте соорудим баррикаду из этой старой мебели, чтобы укрыться за ней. Пока наступающие будут разрушать ее — а им почти наверное удастся это сделать, — у нас будет время принять меры и приготовить оружие. Мы в состоянии оказать сопротивление двадцати разбойникам, а я сомневаюсь, чтобы их было столько.

— Я тоже сомневаюсь в этом, — сказал Бутрэ, когда предосторожности были приняты и мы снова расположились за столом, к которому наконец подсел и Баскара, несколько успокоенный нашим решительным видом. — Меры, принятые капитаном, внушены осторожностью, и самый отважный воин не совершит ничего не достойного своей храбрости, если обезопасит себя от нападения врасплох; но то, что капитан думает об этом замке, кажется мне вовсе неправдоподобным. В такое время, как наше, под угрозой нашего оружия и при неутомимой деятельности нашей полиции банда негодяев не могла бы безнаказанно занимать развалины старого здания в полулье от большого города. Это вещь еще менее возможная, чем все те, существование которых мы недавно отрицали.

— В самом деле, — сказал я насмешливо, — уж не думаете ли вы, Бутрэ, что Вольтер и Пирон с этим согласились бы?

— Капитан, — отвечал он с холодным достоинством, совершенно неожиданным для меня и внушенным ему, вероятно, теми новыми идеями, для которых начал раскрываться его ум, — невежество и самонадеянность моих суждений заслуживают этой иронии, и я не стану обижаться на нее. Полагаю, Вольтер и Пирон нисколько не лучше меня объяснили бы то, что сейчас произошло на наших глазах; но какого бы рода ни было и это происшествие, и все, что может последовать за ним, позвольте мне думать, что враги, с которыми мы теперь имеем дело, не нуждаются в том, чтобы двери были открыты.

— Добавьте к этому, — сказал Баскара, — что подобный образ действий недостоин даже самых неловких грабителей: подсылать к нам Инес, так хорошо обученную и в которой вы видите их сообщницу, значило бы разбудить ваши подозрения, а не рассеять их. Можете ли вы представить себе, чтобы они рассчитывали найти человека, настолько безумного (прошу прощения у сеньора Сержи), чтобы последовать за призраком в могилу? А если невозможно рассчитывать на подобный результат, тогда к чему же вся подготовка этого чудесного видения, которое пригодилось бы лишь на то, чтобы предостеречь вас? Разве не естественнее для них было бы позволить вам провести первую половину ночи в ослеплении безумной беспечности, дождавшись минуты, когда вино и сон свалят вас с ног, и без всякой опасности для себя перерезать вам горло, если уж ваши пожитки, довольно небогатые и способные скорее выдать их, нежели обогатить, показались бы им очень соблазнительной приманкой? Что касается меня, то я вижу в этом объяснении только усилие недоверчивого ума, который сопротивляется очевидности и готов скорее поверить в расчеты своей мнимой предусмотрительности, нежели в чудеса Господни.

— Прекрасно, — возразил я, — сеньор Баскара, вы рассуждаете как нельзя лучше, и я присоединяюсь к вашему мнению. Но уверены ли вы, что если это объяснение не годится, то у меня нет в запасе другого? Видимо, ваши чувства пришли в достаточное равновесие, чтобы вам можно было услышать его, и глубокое спокойствие, сменившее ваш недавний, так быстро исчезнувший ужас, послужит мне в случае нужды лишним доказательством. Вы актер, сеньор Баскара, и очень хороший актер, ручаюсь вам; нынче ночью вы доказали это лучше, чем когда-либо во все свое пребывание в Хероне. Эта дивная певица, эта несравненная танцовщица, которую вы, вероятно, придерживаете для открытия театра в Барселоне, уж не знакома ли она вам? Не соблазнительно ли было проверить ее в прекрасно разыгранной сцене на трех страстных любителях театра, чей восторг мог бы послужить вам залогом будущих успехов? И в то же время не тешилось ли ваше испанское тщеславие преждевременной надеждой вызвать проявление некоторой тревоги и страха у трех французских офицеров? Что скажете вы на это, сударь?