INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
— Увы! — ответил я, поднимая руки к небу. — О ком вы мне тут говорите? Об одном из высочайших гениев, просвещавших человечество со времен Гомера! О! Романисты моего времени и даже сами сочинители сказок не претендуют на то, чтобы быть похожими на него. Между нами говоря, их бы даже оскорбило такое сравнение. То, что им нужно прежде всего, мой друг, — это повседневная известность, которую можно приобрести за деньги, и деньги, которые всегда можно заработать тем или иным способом, когда известность приобретена. Мораль, по вашему мнению столь необходимая, меньше всего их заботит. Однако, если вы хотите, я закончу изречением, которое считаю своим, но которое, может быть, нашлось бы и у другого, ибо нет ничего, что бы не было уже сказано:
Верит во все тупица, Все отрицает глупец.А если это изречение вам не
Это значит, милая Эдокси, что из всех достоверных вещей самая достоверная — сомнение.
— Сомнения, сомнения! — грустно сказал Анастаз. — Велико удовольствие сомневаться! Значит, привидений не бывает?
— Ты заходишь слишком далеко, — ответил я, — ведь мое изречение учит тебя, что, может быть, они и есть. Я не имел счастья их видеть; но почему бы это не было возможно для натуры более совершенной и счастливой, чем моя?
— Для более совершенной и счастливой натуры! — воскликнул помощник прокурора. — Это для идиота, для сумасшедшего.
— А почему бы нет, господин помощник прокурора? Кто определил меру человеческого ума? Где тот хитроумный Попилий, {142} который сказал ему: «Ты не выйдешь из этого круга»? Если привидения — выдумка, то надо сознаться, что нет истины более распространенной, чем это заблуждение. Все века, все нации, вся история свидетельствуют об этом; а на чем основывается познание того, что называют истиной, если не на свидетельстве истории, наций, веков? К тому же у меня на этот счет собственное мнение, которое вы найдете, вероятно, очень странным, но от которого я не могу избавиться. Оно состоит в том, что человек не способен выдумать что-либо или, говоря иначе, что выдумка есть не что иное, как врожденное предчувствие реальных фактов. Что делает в наше время наука? Каждым новым открытием она оправдывает, она устанавливает подлинность одной из мнимых выдумок Геродота и Плиния. Легендарный жираф разгуливает по зоологическому саду. Я, как и другие, с нетерпением ожидаю прибытия туда единорога. Драконы, многоголовые змеи, испанские эндриаги и провансальские тараски не существуют в мире живых, {143} но Кювье нашел их в мире ископаемых. Все знают, что гарпия — не что иное, как громадная летучая мышь, и поэты описали ее с точностью, которой мог бы позавидовать Линней. Что же касается привидений, о которых мы только что говорили и к которым я охотно возвращусь…
Я в самом деле собирался возвратиться к ним и долго развивал бы свои мысли по этому поводу, ибо это такая материя, о которой можно сказать многое, но тут я заметил, что помощник прокурора заснул.
САМЮЭЛЬ-АНРИ БЕРТУ
Самюэль-Анри (или, наоборот, Анри-Самюэль) Берту (1804–1891) был чрезвычайно плодовитым литератором и журналистом: издавал журнал «Мюзе де фамий», являлся одним из главных сотрудников крупнейшей газеты «Пресс». Немногочисленные его фантастические новеллы публиковались в первой половине 1830-х годов.
Соната дьявола
Напечатано в 1830 году в журнале «Меркюр де Франс о XIX сьекль» за подписью «Е. X.»; затем в альманахе «Анналь романтик», 1836, за подписью «С.-А. Берту». Долгие годы вторая публикация оставалась неучтенной в филологических исследованиях, а первая, криптонимная, дала почву для ложной атрибуции: новелла приписывалась Жерару де Нервалю и печаталась в его собрании сочинений 1920-х годов. Эта ошибка была повторена и при публикации русского перевода, включенного в книгу произведений Нерваля «Дочери огня» (Ленинград, 1985). Подлинный автор новеллы был установлен после второй мировой войны; см.: Castex Pierre-Georges.Le conte fantastique en France. Paris, J. Corti, 1951. P. 288.
Перевод печатается по указанному выше русскому изданию Ж. де Нерваля.
Когда-то, давным-давно, жил в Аугсбурге музыкант по имени Ньезер, который с одинаковым искусством умел делать музыкальные инструменты, сочинять мелодии и их же исполнять. За это почитали его не только в родном городе, но и по всей Швабии. Правда, был он при этом несметно богат, а это обстоятельство никогда не вредит художникам, даже самым искусным. Иные его собратья по ремеслу, менее удачливые, чем он, поговаривали, будто состояние свое он приобрел не слишком почтенными средствами; но у него были друзья, которые всегда умели им ответить, что все это сплетни, распространяемые завистниками. Единственной наследницей Ньезера была его дочь, чья красота и невинная прелесть уже сами по себе могли служить достаточным приданым, не будь даже заманчивых надежд на щедрость ее отца. Своими ласковыми голубыми глазами, кроткой улыбкой и множеством отменных душевных качеств Эстер стяжала себе не меньшую славу, чем Ньезер своими богатствами, совершенством своих струнных инструментов и чудодейственным талантом. Однако, несмотря на все свое благосостояние и на всеобщее уважение, которое оно ему снискало, несмотря на свою славу музыканта, старый Ньезер был во власти глубокой печали. Эстер, единственное его дитя, последний отпрыск многих поколений музыкантов, едва способна была отличить одну ноту от другой, и это являлось для него источником горестных размышлений; с грустью думал он о том, что не оставит после себя никого, кто унаследует его музыкальный дар, который ценил он не меньше, чем свои богатства. Однако, по мере того как Эстер подрастала, он стал утешаться мыслью, что, уж ежели не суждено ему быть отцом дочери-музыкантши, он сможет, по крайней мере, стать дедушкой музыканта в следующем поколении. И как только Эстер достигла надлежащего возраста, он принял необыкновенное решение — отдать ее руку вместе с двумястами тысячами флоринов приданого тому, кто сочинит самую лучшую сонату и лучше всех сыграет ее. Об этом его решении немедленно было объявлено по городу, и тут же назначен был день состязания музыкантов. Ходили слухи, будто Ньезер поклялся при этом, что сдержит свое обещание даже в том случае, если соната окажется сочиненной самим дьяволом и им же будет исполнена. Возможно, это была не более как шутка, но лучше бы старому Ньезеру никогда не произносить этих слов. Так оно или не так, говорили люди, только ясно теперь, что он дурной человек, да к тому же еще и богохульник.
Как только в Аугсбурге стало известно о решении Ньезера, весь город пришел в сильнейшее волнение. Немало музыкантов, которые до этого и помыслить бы не смели о подобной чести, не колеблясь, объявили себя претендентами на руку Эстер; ибо, независимо от ее девичьих прелестей и флоринов ее отца, тут речь шла уже об их репутации музыкантов, а у кого недоставало таланта, в тех говорило тщеславие. Одним словом, не было в Аугсбурге музыканта, который не возжелал бы по той или другой причине выступить на этом ристалище, где наградой победителю объявлена была красота.
Утром, в полдень, даже ночью оглашались улицы Аугсбурга благозвучными аккордами. Из каждого окна неслись звуки сочиняемой сонаты; в городе только и было разговоров, что о приближающемся состязании и о возможных победителях. Какая-то музыкальная лихорадка охватила жителей города. В каждом доме Аугсбурга игрались или напевались полюбившиеся мелодии. Часовые, стоя в карауле, мурлыкали себе под нос сонаты, лавочники отбивали такт, стуча аршинами по прилавку, а их покупатели, забыв о цели своего прихода, начинали им вторить. Говорили, будто даже священники бормотали нечто в темпе аллегро, выходя из исповедальни, а на обратной стороне одного листка, на котором епископ набросал свою проповедь, будто бы обнаружены были несколько записанных тактов, и тоже в довольно оживленном темпе.
Среди этого всеобщего волнения один только человек оставался в стороне от бушевавших вокруг него страстей. То был Франц Гортлинген. Столь же мало способный к музыке, как и Эстер, он отличался в высшей степени великодушным характером и слыл одним из самых благонравных юношей во всей Швабии. Франц любил дочь музыканта, он предпочитал ее всем девушкам на свете, а та, со своей стороны, предпочла бы голос Франца, произносящий ее имя с добавлением ласковых слов, всем самым распрекрасным сонатам, когда-либо написанным между Рейном и Одером.
Наступил канун открытия музыкального состязания, а Франц так ничего и не пытался предпринять ради осуществления своих желаний. Да и что мог он сделать? За всю свою жизнь он не сочинил ни одной музыкальной фразы. Напеть под аккомпанемент клавесина какой-нибудь простенький мотив было nec plus ultra [45] его музыкальных возможностей. Уже под вечер вышел он из дома и побрел по городу. Все лавки были закрыты, и на улицах не было ни души. Однако кое-где за окнами еще виднелся свет свечи, и доносившиеся отовсюду звуки инструментов, настраиваемых для завтрашнего состязания, которому суждено было навеки отнять у Франца его любимую, время от времени достигали его слуха. Порой он останавливался у какого-нибудь окна, чтобы послушать, и ему даже случалось различить сквозь стекла лица музыкантов, выражавшие удовлетворение плодами своих усилий и воодушевленные ожиданием успеха.
45
Пределом (лат.).