Информация
Шрифт:
— Класфорд, — спросил он. — Когда тебя в последний раз называли шефом?
— Не знаю. Наверное, когда мне было три года.
— Ну ладно, пока, береги себя, шеф.
Стив засунул в карман мобильник и припарковал «косуорт». Все говорит о том, что в городе безопасней, чем в деревне. И в лесу опаснее, чем на улице. Город может встать на твою защиту, как на общественное мнение. А на что можно опереться в чистом поле? Почему, как вы думаете, людей убивают, не просто пырнув ножом, а пырнув их ножом ни много ни мало, а пятьдесят семь раз? Почему, по-вашему, люди умирают, получив тридцать девять ударов по голове? Учитывая, что торопиться некуда (а место тихое, укромное), остановиться бывает трудно. Это, так сказать, изнанка добропорядочности. Теперь Стив вряд ли бы удивился, если бы узнал, что Гвину — или, как выяснилось, Ричарду — предстоит серьезная нейрохирургическая операция и что ближайшие девять месяцев ему придется есть через соломинку. Даешь человеку в глаз, и веришь, что тебя оскорбили. Первый
Стив Кузенс прошел мимо камеры слежения, мимо привратника, мимо другой камеры слежения и монитора камеры слежения, вошел в лифт и стал подниматься наверх: мимо проплывали железобетонные перекрытия и блоки. Выйдя из лифта, он миновал еще одну камеру слежения и спустился в подземный переход. Если не считать двух пентхаусов, шести двухэтажных квартир и четырнадцати студий (хотя существовали и другие иерархические различия, подразумевающие различный уровень комфорта), квартира Стива ничем не отличалась от других квартир комплекса. Команде архитекторов было поручено проникнуться мечтой современного бизнесмена и придать этой мечте весомость бетона и стали: экономность линий, пространство общественное и частное, сплав динамизма и заслуженного покоя. Затем человеку предлагалось оставить на всем этом отпечаток своей неповторимой индивидуальности — если таковая имелась. А таковая имеется у всех. Разве нет? Гостиная Скуззи — основная часть жилой площади, призванная выразить уникальность личности хозяина, — была разбита на четыре угловые зоны. Спортивный уголок (тренажеры для развития силы, гибкости и выносливости), компьютерный уголок (обычные информационные процессоры), уголок для чтения (подушки, низкий стеклянный столик, заваленный нигилистической классикой) и видеоуголок (плоский телевизор, размером с окно, черная немая гладь видеомагнитофона, несколько пультов дистанционного управления плюс целый набор декодеров, достойных космодрома на мысе Канаверал). Можно ли верить этой комнате? В некотором смысле в ней было все напоказ: театральное, бутафорское, несмотря на то что сюда никогда никто не приходил. Стив разделся. Дома он ходил голым. Дома он обнюхивал еду, прежде чем откусить (его челюстные кости характерным образом выдавались вперед). Дома он мог час за часом стоять, раскачиваясь из стороны в сторону. Дома он часто думал о том, чтобы отказаться от речи. Может, это осталось с тех времен, когда был «дикарем»? Или он стал так делать после того, как прочел о «детях джунглей»? Пожалуй, единственное, что он помнил из того времени, было то, как он лежал под какой-нибудь долбаной изгородью. Под долбаным дождем.
Голый, он подошел к видеоуголку. Нажал на пульт. Потом погрузился в холодную кожаную глубину большого вращающегося кресла. На экране медленно возник застывший в стоп-кадре женский торс. Стив осмотрел его наметанным глазом: под грудью были видны синеватые шрамы — следы работы хирурга. Женщина, как и смотревший на нее мужчина, была совершенно одна. Но Стив был девственником. Дитя джунглей никогда не делал этого. Когда он смотрел порнофильмы, ему иногда приходила в голову мысль, что он пытается понять, кому хочет причинить боль.
Скуззи нажал кнопку воспроизведения. Женщина на экране сорвала с себя рубашку, обхватила груди руками с длинными наманикюренными ногтями и сильно сжала.
Через три дня фингал Ричарда перестал экспериментировать с цветовой гаммой: испробовав желтый и фиолетовый цвета, он остановил свой выбор на черном, а Ричард наконец принял решение. Встав из-за кухонного стола, он пересек коридор. На полу в гостиной Мариус показывал Марко карточный фокус. На Кэлчок-стрит уже опускались осенние сумерки, мебель превращалась в трудноопределимые очертания, и звук шагов прохожих чудесным образом плыл над улицей… Ричард знал, что карточный фокус потребовал от Мариуса большой подготовительной работы. С колодой в руке он минут на пятнадцать удалился в ванную. Однако теперь все было готово. Мариус собирался рассказать историю. Для успеха карточных фокусов — а чтобы добиться успеха в этом деле, этим занятием, как и всеми прочими, нужно заниматься постоянно, — немаловажное значение играют длинные эффектные представления с сюжетами, не менее запутанными, чем сюжет «Крошки Доррит» Диккенса. (Где, если вы припомните, описывается, как некто завещает деньги младшей дочери брата опекуна любовницы своего племянника — Крошке Доррит.) Причем разработка сюжета в этих историях тяготеет к прустовско-джойсовской архитектонике. Фокус Мариуса был старым, довольно простеньким и всем известным. Но Марко его не знал. Фокус назывался «Четыре валета», и в нем рассказывалась нехитрая история городских страстей.
— Вот четыре валета. Видишь? — сказал Мариус, показывая Марко четверку валетов, под ними скрывались три «подсадные» карты (девятка, пятерка и тройка — обычные «простолюдины»). — И вот они решили ограбить дом.
— Наш дом?
Впившийся глазами в
— Нет. Вот этот дом, — сказал Мариус, показывая на оставшиеся сорок пять карт. — Один валет пошел в подвал, — Мариус сунул первую «подсадную» карту под колоду и продолжал: — Второй валет пошел на первый этаж. Третий валет — на второй этаж. — Вторая и третья «подсадные» карты последовали за первой. Мариус помолчал, раздумывая, а потом сказал: — А четвертый валет идет на крышу смотреть, не едет ли полиция. — И он достаточно умело положил всех четырех валетов, плотно сложенных как одна карта, поверх колоды. — Марко смотрел как загипнотизированный. — И тут приезжает полиция. Уи-уи-уи-уи. Тогда валет, который на крыше, кричит остальным: «Полиция!» И они все бросились бежать наверх. Первый валет, второй, третий, четвертый.
Плечи Мариуса обмякли — напряжение его отпустило.
— Превосходно, — сказала Джина.
Мариус скромно улыбнулся и поднял глаза на Марко, встретившись с его умоляющим взглядом.
— А что потом? — спросил Марко.
Ричард переступил с ноги на ногу. Он тоже думал об одной истории — о рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Алеф». О волшебном устройстве, алефе, которому было известно все, как «Всезнайке». Об ужасном поэте, который выигрывает большой приз, получает огромную премию за свою ужасную поэму. «Поразительно, — пишет рассказчик, — однако моя книга „Карты и шулеры“ не получила ни одного голоса». Ричард прислушался к бессвязному блюзу, звучавшему у него в голове. От него было никуда не деться.
— Что «потом»? — спросил Мариус.
— Что было потом? — спросил Марко.
— …Ничего!
— Полиция их поймала? Что они украли? Куда побежали?
— Марко!
Да. Марко, как всегда, был в своем репертуаре. Марко. Такой не похожий на Мариуса, который прочно стоял на ногах в этом мире, который постоянно отыскивал и устанавливал различия (это кайма, а то бахрома; это выступ, а это карниз; это царапина, а это ссадина), который уже присоединился к величайшему предприятию человечества — классификации. Ричард знал о классификации все. Сегодня днем, собираясь начать рецензию всего на один абзац, посвященную семисотстраничной биографии «Л. Г. Майерс. Позабытое», он целый час листал свой потрепанный тезаурус в поисках какого-нибудь забавного синонима к слову «большой». В самый разгар этих поисков позвонила Гэл Апланальп. «Ты не поверишь…» — начала она. А вот Марко поверил бы всему. Он страстно стремился верить всему. Он всегда хотел, чтобы истории не кончались. Один молодой невропатолог высказал осторожное предположение, что Марко плакал по ночам оттого, что повествование во сне обрывалось, или оттого, что сны заканчивались.
— Марко, — сказал Ричард. — Зайди ко мне в кабинет. Сейчас же.
Мальчик выпрямился. Раньше такого никогда не случалось, но, казалось, Марко знает, что делать. И только уже в дверях он обернулся и посмотрел на мать и брата. Его голые ножки шли гораздо быстрее, чем обычно, словно его подталкивали в спину, подгоняли сзади.
Как-то раз я лежал на низкой кровати в комнате, куда велели явиться ребенку, где над маленьким мальчиком должны были учинить суд и расправу. И, таким образом, я оказался на одном уровне с ним, ниже чем на метр от пола. До этого мне и самому случалось выговаривать детям, и я помнил повинно склоненные шапки волос, густых и шелковистых. Но когда находишься с ними на одном уровне, то видишь, что на самом деле они печально смотрят прямо перед собой и поднимают глаза, только повинуясь рефлексу, чтобы встретиться с очистительным огнем родительского гнева. Обвинение выдвинуто, признание сделано, приговор вынесен. Дети смотрят прямо перед собой и жалко улыбаются, и видны их детские зубки — возможно, еще молочные, неровные, с новенькими клыками. Ведь дети всегда умудряются что-то натворить. Что же натворил Марко?
— Два дня назад, — начал Ричард, — то есть позавчера, ты сказал… ты сказал одну очень обидную для меня вещь, Марко.
Марко поднял глаза.
— И мне хотелось бы знать, что ты имел в виду.
Ричард стоял за своим столом. Он задрал подбородок, и Марко были видны прыщи на его горле, штрихи бритвенных порезов, большой подвижный кадык, глянцевый блеск подбитого глаза.
— Это была самая обидная вещь, которую ты мне когда-либо говорил.
Сознание позорного, постыдного тихим рокотом зазвучало в ушах Марко. Он еще раз поднял глаза, а потом снова печально уставился прямо перед собой. В комнату уже прокрались сумерки, но дня ребенка комната казалась еще темнее, потому что его мир начал медленно сворачиваться.
— Ты сказал, — Ричард перевел дыхание, — что я вонючий.
Марко взглянул на отца с надеждой.
— Нет, — сказал он. Потому что папа, с его точки зрения, не был вонючим. Запах табака, редко стираемого белья, некоторые таинственные неполадки организма, но он не вонючий. — Я этого не говорил, папа.
— Нет же, Марко, ты сказал. Да, да, ты сказал. Ты сказал, что я воняю, — тут он снова задрал подбородок, и по шее прокатился комок, — какашками.
— Я так не говорил.
— Ты сказал «Не знаю кто», — процитировал Ричард. — «Фу, ты — вонючка».