Информация
Шрифт:
Один парень на свой сорок первый день рождения купил себе спортивный автомобиль и, сидя за баранкой, с ревом преодолел кризис среднего возраста.
Другой после смерти матери занялся разведением роз.
Кто-то, после того как его брак развалился, отправился путешествовать: сначала — в Израиль, а потом — в Африку.
Все они страдали. Страдания эти были посланниками смерти.
Некто, кого мучили механические шумы в ухе, прикрепил к ботинку зеркальце и подолгу стоял в местах, где толпились женщины.
А другой, зачесывавший себе волосы наверх от правого уха, вообще отрекся от любви женщин и стал искать любви мужчин.
Еще
Все они сравнивали то, что с ними было, с тем, что будет.
Один стал воздерживаться от употребления мяса, рыбы, яиц и плодов, пока они сами не упадут на землю.
А другой растолстел, и ему стали сниться сны о том, что он не лезет ни в одну дверь.
Еще один купил электрическую соковыжималку и стал бояться электричества.
И все они видели то, что осталось позади. Если бы они заглянули в будущее, то смогли бы увидеть и то, что лежит впереди. Но они решили не смотреть. И все же в три часа ночи что-то будит их, шипя, словно магниевая вспышка старого фотоаппарата, и они пересматривают свою жизнь, выискивая в ней крупицу информации.
— Так что же, в конце концов, означает «назвать шефом»?
— Ну, если вы назвали его шефом. Короче, вы его оскорбили.
— А что такого обидного в слове «шеф»? Таксисты частенько говорят пассажирам «шеф». Не вижу ничего обидного.
— Я его спрашивал. Он не помнит. Единственное, что он знает, что если тебя назвали шефом, то это нехорошо.
— Да с какой стати мне было называть его шефом? Зачем мне это надо? С чего бы это я вдруг стал называть его шефом?
— Ваша правда. Но такие уж они, наши цветные братья.
— Я так понимаю, я получил свой фингал бесплатно.
— У-гу, — сказал Стив Кузенс, не проявляя особых признаков веселости. — Точно. Это за счет заведения.
— Что ж, может быть, пора поговорить о деньгах.
История с подбитым глазом не обескуражила Ричарда.
Отнюдь. У него было такое чувство, будто он совершил путешествие через весь цветовой спектр и наконец добрался до конца радуги. Казалось, трудно представить, что его жизнь, как она описана на бумаге (значительная часть его жизни протекала на бумаге — в написанных словах, в памятках самому себе, нацарапанных на уголках конвертов и оборотной стороне купонов «Пиццы-экспресс»), может быть хуже, чем она есть. И все же один-единственный мощный удар кулака показал, что она способна резко ухудшиться в качественном отношении. Мир без подбитого глаза, в который он вновь вступал, несмотря на свою нищету и безнадежность, казался Ричарду пиршеством бессмертия и блаженства. Сегодня вечером на его скуле отсвечивала лишь легкая желтоватая тень (и это был уже не веселый, напоминающий о детских забавах желтый цвет, а совсем другой, мертвенно-желтый). И сам глаз уже не представлял собой подобие тропического анемона. Глаз снова стал глазом. Он снова стал Ричардом Таллом.
— Продолжайте. — Он откинулся на стуле и апатично заказал еще одну порцию «зомби»…
Это был мир, в котором тело означало деньги: мир порнографии и рабской зависимости. Здесь органы и анатомические придатки Гвина Барри были разложены на подносах с прикрепленными к ним ценниками, как в мясной лавке, или какой-нибудь американский доктор с логарифмической линейкой в нагрудном кармане для моментальной калькуляции разглядывал их придирчиво, как товар. Ричард подумал, что условия Стива Кузенса звучат поразительно разумно: отдав всего лишь половину своего будущего гонорара за литературный портрет
И это Стив как раз говорил Ричарду, что Гвина можно убить за тысячу фунтов — то есть всего за каких-то восемь книжных обозрений! У него есть на примете один троглодит с севера, который может это сделать. Он приедет сюда со своей компанией на футбольный матч, уладит дело, потом сложит свои манатки и укатит обратно в свой Уорксоп.
— Замечательно, — сказал Ричард. — Просто сказка. Но прошу вас. Вы что-то говорили…
— На самом деле нужно сделать вот что… Нужно превратить их жизнь в сплошной страх. Что бы они ни делали, куда бы ни пошли. Они должны чувствовать, будто мир…
— Обернулся против них.
— Будто весь мир их ненавидит.
— Продолжайте, — вяло откликнулся Ричард.
— И вот тогда, к тому моменту, когда вы это сделаете, у них просто — у них просто опустятся руки. Они будут готовы. Конец истории. Они почувствуют, что им никуда не деться. Они будут готовы. Они опустят головы.
— Волшебно. Звучит как стихи.
— Ну, тогда…
Внезапно Ричарда отвлекла и неприятно поразила мысль о сроках. Ведь если они возьмутся за дело прямо сейчас, то Гвин, надо полагать, вряд ли будет в состоянии ехать в Америку. Это бы ладно: это просто значило бы, что Ричард сможет и дальше говорить, что никогда там не был. Но захочет ли «Воскресный вестник» — при таком обороте событий — опубликовать литературный портрет Гвина? Несомненно. Трудности, подстерегающие преуспевающего романиста? Безусловно. Он сможет написать о гнете стофунтового груза, висящего на блоке над больничной койкой, или о трудностях с неудобным протезом.
— Повремените пока. Я еду на выходные с его женой, — сказал Ричард, изучая свои ногти и испытывая при этом неподдельное изумление от того, сколько под ними скопилось грязи.
— У них был непрошеный гость.
— Да, я слышал.
— И знаете, что сделал этот тип? Порвал все его книги. И так называемый «Амелиор».
— Понятно. Какой-нибудь разозленный читатель…
— Да, или…
Они оба почувствовали неловкость. Было ясно, что молодой человек хотел сказать: «…или какой-то литературный критик». В определенном смысле он был резок в выборе слов, он был резок и в остальном, однако его узкий, как прорезь для монет, рот не был приспособлен произнести: «литературный критик». Нет, он просто был не в состоянии выговорить эти слова.
— Или хороший критик, — подсказал Ричард.
— Я говорил с миссис Шилдс.
— Да, я помню. С мамой вашего брата.
— Она там больше не работает, но она дружит с колумбийкой, которую они взяли. И представьте себе: они спят в разных комнатах.
— Кто?
— Гвин и Деметра. У меня кое-что для вас есть. — Стив достал что-то из кармана и придвинул это что-то к Ричарду, прикрывая ладонью. Это был кусочек гладкой бумаги, сложенный аккуратно и плотно, как оригами. — Это компенсация, — сказал он. — За подбитый глаз.