Информация
Шрифт:
— Ты ведь средняя из сестер.
— Я уже двенадцать раз тетя. А Гвина очень беспокоит положение в мире.
— И я ему чуть было не поверил.
— Он даже говорил насчет этой операции.
— Я всегда считал, это странная реакция на обеспокоенность судьбами мира.
Ричард только что проснулся, поэтому он говорил вполне искренне. Он действительно думал, что это странная реакция. Положим, тебя до глубины души беспокоит история человечества, и первое, что ты делаешь, — отрезаешь свое мужское оружие или его вынимаешь: в последнем случае это несколько более сложная (и более дорогостоящая) операция, но, возможно, она необходима в необычном положении Ричарда Талла.
— Это не для твоей статьи.
— Конечно нет.
Она взяла его руку.
— Нам следует переодеться, — сказала она.
Ричард почувствовал, что в нем что-то шевельнулось. Соблазнить леди Деметру — как это глупо, мелко, низко. Он решил поставить более высокую цель.
В темную и пыльную комнату, уставленную книгами, несколько раз заглянул свет фар. Это из Сити возвращались мужья на своих полноприводных «порше». Как они провели этот субботний день? Наверное, продавали и покупали, спали с женщинами, у которых не было детей. Громко захлопали дверцы машин, отражая свет дворовых ламп и фонарей. Ричард смотрел на приехавших мужчин в окно. Он смог увидеть даже их зубы, их лошадиные зубы и алчно текущую слюну.
Ужин был незабываемый, и Ричард будет помнить его до конца своих дней. Перед каждым на серебряном подносе лежала карточка с его именем и целая батарея ножей и вилок; кроме того, перед каждым стоял низенький хрустальный графинчик с красным вином (обычно в забегаловках подают кетчуп в бутылках приблизительно такой формы и размера). Пополнять эти графинчики в здешние обычаи не входило. Ричард обнаружил это довольно скоро, потому что ему пришлось безуспешно трясти своим графинчиком над бокалом задолго до того, как подали слегка побитые авокадо. Деми подвинула ему свой, и это позволило Ричарду продержаться еще минут пять. Два часа спустя женщины вышли из столовой, а он остался с мужьями ради двух рюмок портвейна величиной с наперсток… Сверкающие ослепительными улыбками и рубашками, мужья, насколько он мог удостовериться, были прямолинейны, дружелюбны, но совсем не глупы; они громогласно толковали о том, как устроен мир, в котором для них не было секретов.
Итак, до боли трезвый, охваченный паническим ужасом от собственной трезвости, Ричард сидел рядом с Деми на кровати в темной башне, которую венчала остроконечная, похожая на шляпу ведьмы, крыша. Чтобы добраться сюда, им пришлось пересечь две покрытые инеем лужайки, подняться по винтовой каменной лесенке и отпереть дверь, ведущую в эту круглую башню, тяжелым мокрым ключом. В таких башнях обычно томились безвинно оклеветанные принцессы, которые мечтали убежать или быть вызволенными. Одна принцесса, о которой Ричард недавно читал (а по бокам сидели близнецы), сбежала из такой башни, спустившись по веревке, сплетенной из собственных волос: принцесса с пышной шевелюрой. В фантазиях Ричарду часто рисовалось его собственное бегство. Он видел, как ускользает из спаленки на улице Блэкфрайарз — этого призрачного замка старой девы, — спускается по веревочной лестнице, связанной из разодранного на полосы ветхого тряпья Энстис… По какой-то загадочной, если не сказать волшебной, причине эта башенка (так называла ее Деми) была уютной и теплой. В свое время она служила спальней одной из легендарных нянюшек, давно почившей. Деми и Ричард сидели бок о бок на узкой кровати, которая, по всей вероятности, никогда не скрипела от страсти.
— Эта манера Гвина, — начал Ричард, приспосабливая поудобнее свой блокнот, — когда он смотрит на что-нибудь завороженно: на яблоко или карандаш. Как ребенок. Давно он так делает?
— Его жутко доставало, когда люди говорили, что его книги такие простые. И он как-то сказал, что писал их, как будто писал детскую книжку. Так или иначе, это началось тогда.
— …А насчет столярного дела. Он что, и вправду столярничает?
— Никогда. Только один раз, совсем немножко… Он сказал кому-то, что сочинять — это все равно что столярничать, и поэтому решил обзавестись кое-каким столярным инструментом на случай, если его спросят, действительно ли он столярничает. Вот тогда он, кажется, что-то смастерил.
Морщинки на лбу женщины иногда служат чем-то вроде пунктуации к ее речи: подчеркивают отдельные слова, ставят ударение в нужном месте, восклицательные или вопросительные знаки.
— Почему ты в него влюбилась?
В отличие от Ричарда Деми переоделась к ужину: на ней был обтягивающий серый кардиган, легкая серая юбка. Туфли лежали на полу, сохраняя характерную позицию ее ступней: пятка к пятке под тупым углом. Сначала она сидела, поджав ноги, потом приподнялась, встала на колени и отвернулась к окну. Облокотившись на узкий подоконник, Деми стала смотреть в окно. Ричард смотрел на ее бедра — две дороги, уходящие в туннель юбки. Где у женщины центр, подумал он: где центр ее притяжения? В разных местах. В глубине ее рта, в легко вздымающейся груди. В том небольшом промежутке между бедрами, не заполненном плотью, по форме напоминающем узкий бокал для коктейля, где бьет невидимый живой родничок обжигающего напитка… Отложив ручку, он подвинулся к Деми. Их щеки почти соприкасались.
— Я могла сюда прийти в любую минуту. Я знала, что здесь все будет точно таким же, каким было всегда. Люди считают, что таким, как я, не нужно бороться. Но я боролась. О, не беспокойся, я могу рассказать тебе пару историй. Какое-то время… я чувствовала себя совсем потерянной. Я и до сих пор живу только сегодняшним днем. Только сегодняшним днем.
Оба шумно перевели дух.
— Смотри, — сказала Деми.
Ричард посмотрел. За узким переплетом окна, напоминающего церковный витраж, было заиндевевшее поле, высокая пихта, ущербная луна, клочок облака и шпиль какого-то здания. Шпиль выглядел так, будто у него, в отличие от других высоких зданий в округе, было особое предназначение — указывать в небеса. Как указующий перст…
— Это церковь Святого Бодольфа в Шорт-Крендон. Видишь? Над ней сейчас как раз проплывает облако. Я обычно ездила туда вечером верхом на Эстер: это моя пони. Дальше ездить мне не разрешали. И я каждый раз думала, что если успею вернуться прежде, чем Нэнни Смит подаст чай, то…
— То что?
— Ну, в общем. Что у меня будет счастливая жизнь.
Это было романтично, но за окном была зима.
— Хочешь кокаина? — спросил Ричард.
Существуют разные жанры небес, и разные жанры автосигнализации, и разные жанры всех прочих вещей, так что неудивительно, что есть разные жанры похмелья. Трагические трактовки похмелья, в той или иной степени оттененные иронией. В эпическом жанре к вечеру второго дня герой по-прежнему сидит за столом, потирает лоб кончиками пальцев и твердит про себя что-нибудь вроде «боже, о боже». Есть футуристические похмелья, похмелья, от которых бросает в дрожь и стынет кровь в жилах, похмелья в жанре «психологический триллер». Есть эротические похмелья. Возможно, есть похмелья, протекающие в декорациях секс-шопа или помойки. Бывают похмелья скучные, как дождь… С другой стороны, не все жанры сочетаются с похмельем. Так, например, нет похмелья в жанре «вестерн». В жизни похмелье обычно склоняется к жанру, который литературе дается с трудом, так что к этому жанру — трагикомедии — литература обращается не часто: все эти «Мерфи», «Превращения», «Третьи полицейские» или «Пригоршни праха»… [8]
8
«Мерфи» (1938) — роман С. Беккета. «Превращение» (1912) — повесть Ф. Кафки. «Третий полицейский» (1940, опубл. в 1967) — роман Ф. О'Брайена. «Пригоршня праха» (1934) — роман И. Во.
Поначалу Ричарду казалось, что его похмелье может обрести относительно комфортабельное жанровое пристанище: «тайны загородной усадьбы». В конечном счете, каждое похмелье — это тайна, каждое похмелье — это детективный роман. Но когда Ричард, повернувшись на бок, вывалился из постели на пол, как только он поставил отечную, дрожащую белую ногу на линолеум, стало совершенно очевидно, что он оказался в фильме ужасов, притом малобюджетном: снятом ручной камерой, дешево озвученном и с плохим освещением. Со двора доносилось холодное стальное цоканье копыт. В этом фильме Ричард пару веков назад изнасиловал подружку святого отца. И теперь превратился в проклятый портрет заживо сожженного виконта, хранившийся в дальнем углу потаенного чердака. Или в несчастного конюха — измученного, обессиленного, на него помочились и бросили умирать в полуразвалившейся лесной хижине под охапкой гнилой соломы. Ричард смутно помнил, что ночью случилось что-то хорошее и что-то плохое. Над раковиной висело зеркало: Ричард подошел и уставился на отупевшего упыря, обитавшего по ту сторону зеркала. Остатки не выпавших накануне волос стояли дыбом, а омерзительно кривившиеся губы были словно покрыты инеистой коростой. И уж конечно, он никак не мог не заметить, что на его лице красуется новый фингал.
Он спустился вниз, прикрывая лицо носовым платком. В доме никого не было. Не получив искреннего и подробного рассказа о том, почему он так выглядит, Ричард устроился на кухне и под пристальными взглядами пожилой четы домоправителей принялся готовить себе бодрящую смесь из цикориевой эссенции и сгущенного молока. Потом перебрался в холл, присел на диванчик у камина, держа чашку обеими руками под самым подбородком, как это часто делают женщины… Случилось что-то плохое и что-то хорошее: об этом свидетельствовало чувство внутренней уравновешенности. Несомненно, и то, и другое было связано с Деми. Сгорбившись над своим отвратительным пойлом, Ричард вдруг вспомнил, что хорошее он записал — доверил бумаге. Пусть другие пишут о чувстве вины и нищете человеческого духа, подумал он и даже пробормотал это себе под нос, обшаривая карманы в поисках блокнота. Да, вот оно — на последней странице заглавными буквами было написано и даже злорадно подчеркнуто — ДЕМИ: «ГВИН НЕ МОЖЕТ ПИСАТЬ НИ ЗА ЧТО». Глядя на запись, Ричард постарался извлечь из нее хоть какое-то утешение.