Информация
Шрифт:
— …Это была шутка. Это была шутка, папа. — Марко не просто апеллировал к этому слову, он готов был броситься к его ногам. — Это была шутка.
Ричард помолчал. Потом сказал:
— Так да или нет? Я — вонючий или нет?
— Это была шутка, папа.
— И чем же я пахну?
— Ничем. Тобой. Это была шутка, папа.
— Прости меня. Не рассказывай маме. Скажи, что не хотел делать домашнее задание или еще что-нибудь. А теперь иди сюда и поцелуй меня. Прости меня.
Марко так и сделал.
В тот вечер близнецы, лежа в своих кроватях, шепотом разговаривали на разные темы (о мандаринах, о новом суперзлодее, о водяных пистолетах), примерно к четверти
— Марко, а зачем тебя папа звал?
Марко на мгновение задумался. Ему вспомнилось лицо Ричарда, озабоченного какими-то своими мыслями. И до этого он как-то раз видел, как Ричард принюхивается к кончикам своих пальцев. А потом (это был, по всеобщему мнению, очень плохой день) Марко видел, как его отец сидит за кухонным столом перед распечатанным письмом и дымит сигаретой.
— Он думает, что от него пахнет дерьмом, — сказал Марко.
Пораженный, но вполне удовлетворенный ответом Мариус повернулся на бок.
Братья помолчали.
— Он плакал, — сказал Марко и неожиданно кивнул в темноте.
Но Мариус уже спал. Слова остались висеть в воздухе. Марко вслушивался в них.
В то утро с Энстис — о господи, — в то утро, когда он проснулся в объятиях Энстис, или рядом с ней, или в ее постели — кровать была узкая, — он лежал на спине, обозревая мир супружеской измены. Потолок являл собой неплохую метафору: пятна теснились по углам (бледно-оранжевые подтеки просочившейся ржавой воды), украдкой сползались к центру, где болтался оборванный электропровод. Штукатурка, пропитанная одиночеством, давила на него со всех сторон. Его охватили отчаяние и страх; ему страстно хотелось вернуть прежнее положение вещей. Вернуть все, как было до того, как… У него была одна-единственная соломинка, за которую он мог уцепиться, единственная крупица, способная развеять его тревогу, — его сокрушительное сексуальное поражение этой ночью. Это фиаско — как он на него надеялся. Погодите, он доберется до паба и расскажет все ребятам… Неожиданно Энстис встала с постели. Почти так же неожиданно, как это делала Джина, когда Марко плакал. Иногда неверные супруги тоже неожиданно вскакивают с постели. Но никто не вскакивает с постели так, как матери. Ричард закрыл глаза. Он слышал, как завязанные в хвост волосы Энстис хлещут, как кнут, когда она проходила по комнате. Она принесла ему кружку чая; кружка была темная, потрескавшаяся, внутренняя поверхность ее была покрыта толстым слоем осадка от миллиона одиноких чаепитий. Однажды эти наслоения доберутся до края и кружка умрет, окончательно превратится в окаменелость, и тогда Энстис наконец будет готова.
Ее тон и сами слова удивили его:
— Сегодня ночью ты был таким озорником.
— …В каком смысле озорником?
Энстис поглядывала на него с мягким упреком.
— Ты был осторожен?
— О да. — Ричард оторопел: он всегда оставался джентльменом, даже когда был озорником.
— Я люблю тебя, — сказала Энстис.
Он почувствовал искушение раствориться во всем этом — в безмерности своей ошибки. Энстис уронила голову ему на грудь. Ее непослушные волосы и жесткие брови щекотали ему ноздри. Ричард был по-своему тронут. Он погладил ее шею; под грубым халатом его пальцы нащупали полоску чего-то более мягкого и скользкого. Он посмотрел. Это была розовая бретелька. Ричард понимал, почему некоторые люди не следят за собой — им
Ричард был по-своему тронут. Настолько тронут, что снова попытался стать озорником. И снова ничего не вышло. Он испробовал все ему известное, что может доставить удовольствие женщине. Он пыхтел и хрипел ей в ухо, но и это не помогло. Через десять минут он соскользнул с нее и плюхнулся на спину.
— Все, что об этом говорят, правда, — прошептала Энстис.
На какое-то мгновение Ричард удивился и даже испытал облегчение от ее безжалостного сарказма. Но так как бессвязное бормотание не умолкало, ему стало ясно, что она снова ошибочно приняла его безуспешную попытку за геройское свершение. Можно ли усмотреть в этом какое-то усовершенствование — другой способ (лучше, нежнее) — для людей зрелого возраста? Вот Джина знала разницу между словом и делом. Разумеется, было бы гораздо спокойнее, если бы она ее не знала. Возможно, ближе к концу жизни вообще разницы между словом и делом уже нет.
Не было никакой разницы и в том, что касалось чувства вины и фактической виновности. Ричард знал, что сделала бы Джина, если бы узнала об этом (она его не раз предупреждала): она отплатит той же монетой. Ричард повернул голову. На стуле рядом с кроватью Энстис лежала стопка романов, Энстис прочитывала по два-три таких романа за день. Они все были довоенные, в матерчатых переплетах. Романтические, серьезные, написанные женщинами. Имена авторов — сплошь Сюзанны и Генриетты — нигде не встречались второй раз. Это была любительская проза для исчезнувшего круга читающей публики. Каждая написала только по роману, который предположительно должен был быть у каждого.
— Спасибо, дорогой, — сказала Энстис, — теперь я могу спокойно умереть. Итак, — добавила она, нахмурившись, — как нам лучше всего рассказать об этом Джине?
Временами Ричард пытался уподобить Солнце и планеты человеческим существам или представить свое ближайшее окружение как часть Солнечной системы. Но продвинуться в этом начинании ему никогда не удавалось.
Джина олицетворяла Землю — Землю-Мать.
Венера была одновременно звездой вечерней и утренней. Вечернюю звезду, возможно, олицетворяла Белладонна. Утренней звездой была Деми.
На роль кометы Галлея претендовала Энстис, если не учитывать того, что она появлялась на его горизонте раз в день, а не раз за всю жизнь, — эдакий покрытый копотью и льдом призрак с безумным конским хвостом.
Гвин был Юпитером — слишком маленьким для того, чтобы разжечь свое ядро и стать звездой. А может быть, Гвин уже стал Солнцем?
Был ли Стив Кузенс Марсом, планетой войны, или всего лишь Меркурием, курьером, доставлявшим информацию с противоположной стороны?
И как ни бился Ричард, он не мог подыскать ничего достойного для своих мальчишек. Когда они дрались, а это случалось нередко, им вполне подходили роли спутников Марса — Деймоса и Фобоса: Ужас и Ненависть. Однако чаще, когда они ладили или, по крайней мере, не ругались, они могли быть просто светящимися точками на небе — Небесными Близнецами.
Он знал, кто он сам. Он — Плутон, и Харон — это его искусство.
Джина была Матерью-Землей. Двухполюсной, подлунной, вращавшейся вокруг Солнца.
~ ~ ~
Стив Кузенс не спеша подошел к холодильнику. Он открыл дверцу, и холодильник деловито заурчал: целая кладовая света. Стив достал пластиковую бутылку апельсинового сока. А может, ему хочется винограда? Нет. Стиву не нравилась его кожица, ее клейкий глянец: мрачный, липкий, как пятно от сладкого напитка, похожий на ночные улицы Лондона. Пожав плечами, он отщипнул от кисти одну виноградину; потрогал ее пальцами, понюхал, съел и облизал пальцы. Все это было бы замечательно, если бы это был его виноград, его апельсиновый сок, его холодильник и его кухня. Но это была кухня Гвина. Это была кухня Деми. Стив был в их доме.