Информация
Шрифт:
Надев новый черный спортивный костюм, Гвин спустился в холл, мельком взглянул на приглашения, лежащие на тумбочке, и взял ключи от машины. Он встречался с Ричардом в «Колдуне». Их отношения изменились: теперь они здоровались, играли партию, прощались — и все. «Колдун» был хорош тем, что там была закрытая автостоянка и туда можно было проехать, не вступая в непосредственный контакт с внезапно возненавидевшими его улицами Лондона.
Гвину не терпелось прочесть свой литературный портрет, написанный Ричардом Таллом. Пять тысяч слов. По крайней мере, все это будет о нем, о Гвине. И когда он будет читать этот очерк, ему не придется читать об эрозии почвы, о нормандской архитектуре, о карнизах, об основателе лейбористской партии Кейре Харди, о шезлонгах и кронах деревьев, а также о многом другом, о чем он читал на всякий случай.
Гильда Пол лежит в палате 213 в восточном крыле пансионата «Гвиннет Литлджон» — или, как его здесь называют, в «дурдоме», что недалеко от Суонси. Как в наивной поэме о скорби и неразделенной любви, до нее доносятся еле слышные крики голодных чаек, которые кружат над бухтой полуострова Говер. Гильде тридцать девять. Ее психика надломилась четыре года назад на платформе одного из лондонских вокзалов, в тот день, когда Гвин Барри решил отправить ее в прошлое, чтобы самому двинуться своей дорогой в будущее. Время от времени он пишет Гильде — пишет своему прошлому. Но он никогда не оглядывается назад.
Ричард сидел за письменным столом. Вся его жизнь была в этих столах. Жизнь менялась. Но она по-прежнему оставалась сосредоточена вокруг столов. Он всегда видел перед собой столы. Сначала это была школа и двадцать лет учебы. Потом — работа, и так на протяжении еще двадцати лет. И всегда — ранним утром или поздним вечером — он садился за письменный стол. И так сорок лет подряд.
Сейчас на столе перед Ричардом в беспорядке валялись листы бумаги, исписанные его каракулями. «Полезный идиот культурного фронта, он лишь смутно…» «Любовь к славе, которую Мильтон называл последней слабостью знати…» «Актриса Одра Кристенберри, запечатленная возле бассейна, зримый триумф пластической…» «Возможно, леди Деметра Барри выразила это лучше: „Гвин, — сказала она, — не может писать ни за что“». «Красавица жена, огромная читательская аудитория, большой дом и отсутствие таланта — всем этим автор известных…» «В анналах распутства, корыстолюбия и цветущего пышным цветом лицемерия…»
— Папа?
— Что?
— Папа? Я больше не хочу, чтобы меня звали Марко. Я хочу поменять имя.
— Что за имя ты хочешь, Марко?
— Ничто.
— Ты хочешь, чтобы у тебя не было имени? Или ты хочешь, чтобы тебя звали «Ничто»?
Мальчик поднял свои четко очерченные бровки и кивнул.
Ричард подождал, пока Марко дойдет до двери, и окликнул его:
— Ничто!
Марко выдержал бесстрастную — нигилистическую — паузу и ответил:
— …Да?
— Пора купаться.
Ричард встал — надо было заняться детьми… Когда возвращаешься домой после долгого отсутствия, то снова оказываешься в объятиях своей прежней жизни. И вряд ли эти объятия можно назвать очень ласковыми. Ричард вернулся домой. В аэропорту имени Кеннеди его усадили в самолет — но прежде его усадили в инвалидную коляску, а из самолета в лондонском аэропорту Хитроу его вынесли на носилках. Он до сих пор был этим потрясен. Как выяснилось после дурацкой сценки на взлетно-посадочной полосе аэропорта, инвалидная коляска не соответствовала его состоянию. В общем, Ричард вернулся домой и снова оказался в объятиях своей прежней жизни. И эти объятия вряд ли можно назвать очень ласковыми. На протяжении нескольких дней после возвращения, прокручивая в голове воспоминания о своих муках в Америке, Ричард представлялся себе одним из элиты мучеников, наравне с Иовом, Гризельдой и Адамом и Евой Мильтона. Но потом он понизил себя в ранге до участника какого-нибудь японского соревнования по выносливости, где люди унижаются ради приза. Он думал и о том, нельзя ли как-нибудь еще использовать «Без названия», даже если как роман он, очевидно, безнадежен. Возможно, он мог бы пригодиться военным. Записные книжки Марии Кюри даже сегодня, столетие спустя, могут вызвать онкологические заболевания. Ричард представил себе, что его роман хранится в лаборатории в специальном саркофаге из невероятно толстого стекла и что его время от времени перелистывают роботы. До сих пор этой книгой Ричард завоевал внимание читательской аудитории в единственном лице — в лице Стива Кузенса. Ричард отослал Стиву корректуру еще в феврале, и ответ пришел почти сразу. «Вы хороший писатель», — писал Кузенc (письмо было отпечатано на принтере: отформатировано с выровненными полями). И дальше Стив пускался в разумные или, во всяком случае, вполне вразумительные сравнения нового романа «Без названия» с его предшественниками. Он сравнивал «Без названия» с «Мечтами…» и «Преднамеренностью». «Вы хороший писатель», — часто слышалось Ричарду, когда он сидел, размышляя над тем, чем же все-таки он нехорош. Теперь он знал чем. Он не был хорошим писателем, потому что он не был невинным. Писатели — невинные существа. Не невиновные, а именно невинные. Толстой, без сомнения, был невинным. Даже Пруст был невинным. Даже Джойс. И еще: Ричард не любил своих читателей так, как их надо любить. Хотя он не имел ничего против них лично, он не любил их, а их должно любить. Итак, подведем итоги, Ричард все-таки был невинным (только посмотрите, куда он направляется), но не так, как нужно. Он все-таки любил своих читателей (вспомните, как страстно он по ним тосковал), но не так, как нужно. Представьте, каким испытаниям он бы их подверг… Ему следовало приставить нож к горлу Гвина и заставить его читать вслух «Без названия» от начала до одиннадцатой страницы. Какое-нибудь мозговое кровоизлияние довершило бы дело. Гвин тоже не был хорошим писателем, но это отдельная история.
— Мойте руки, — сказал Ричард. Через несколько минут добавил: — Мойте попы. — Еще через несколько минут: — Мойте шеи. — И так далее.
Ричард в Америке; старик Ричард в Новом Свете. Это было, как если бы он остановился, как тогда, у обочины восьмиполосной автострады, выбрался из… нет, не из «маэстро», а из его предшественницы, некогда белой подержанной «прелюдии» — выбрался, чтобы сменить колесо, поправить съехавший вбок груз на багажнике, открыть капот и проверить (или просто осмотреть) грязные внутренности в клубах пара. И вот там, на обочине, Ричарда вдруг поразило (на переднем сиденье неподвижно застыла Джина, а малыши сидят сзади в своих детских креслицах), что он единственное живое существо в этом беспощадном пейзаже, ревущем так — о боже, — будто с миллиона живых существ резко сдирают миллион пластырей. «Я — просто ходячий анекдот, — подумал он, — причем с бородой». Это место принадлежало не голому и дрожащему человеческому существу, а целеустремленным стотонным грузовикам.
— Чистите зубки, — сказал Ричард. Через несколько минут: — Наденьте носки. — Еще через пару минут: — Не забудьте тапки. — И так далее.
Когда дети были уложены, Ричард пошел на кухню, налил себе норвежского «каберне», чтобы запить кусок какого-нибудь животного, который можно приготовить на гриле. Время от времени на кухню заходила Джина в халате, с убранными под пластиковую шапочку волосами и с маской на лице. Это было нормально. Теперь Джина работала четыре дня в неделю; у них было больше денег; Джина решила, что этим летом они всей семьей отправятся в отпуск, и уже листала глянцевые брошюры турагентств. Это было нормально. Джина больше не была женой писателя, потому что Ричард больше не был писателем. Он не думал, что она его бросит: во всяком случае, пока. Они вместе входили в великое сообщество вконец измотанных жизнью людей.
— Губы у мальчишек, — сказал Ричард. — Вообще у детей. Они всегда немного припухшие. Как будто они играют на трубе. Полагаю, со временем они немного огрубеют.
Все нормально — и знаете, почему он так решил? Позже, когда Ричард заканчивал свою отбивную, а Джина — свою овсянку или какую-то другую кашу, он снова принимался читать «Человек слова. Жизнеописание и эпоха Ингрэма Байуотера», а она снова бралась за «Финансовое состояние Бельгии», в мойке капала вода, за окном сгущались сумерки, и в какой-то момент они вместе зевали. Ничего слишком чувственного или откровенного — зевота, передающаяся как зараза. По своему опыту, из вороха унаследованной информации, Ричард знал, что нельзя подцепить зевоту от того, кого не любишь. Он подхватывал ее зевоту. А она — его. Теперь их сексуальная жизнь ограничивалась этим. На содрогания челюсти откликались расширяющиеся ноздри; протяжная дыхательная судорога отвечала негромкому стону удивления. Не слишком откровенно и не слишком широко. Но вполне явный обмен зевками. Скромное зевотное проявление любви.
Джина пошла спать, а Ричард направился в свой кабинет, спеша воспользоваться комнатой, на которую у его жены были другие планы. «Ричард Талл. ГВИН БАРРИ». Он перечитал первый абзац, и в глазах защипало от грусти и гордости. Этим утром был один неприятный момент, когда Ричард позвонил в психушку справиться о Гильде Пол. Ему ответили, что она уже выписалась. Но потом выяснилось, что ее просто перевели на свободный режим. Гильда по-прежнему оставалась психологически неуравновешенной. И ее по-прежнему считали психологически неустойчивой. Вторая и последняя хорошая новость, ожидавшая Ричарда по прибытии из Америки, заключалась в том, что Энстис, его преданная секретарша из «Маленького журнала», не взяла, как все думали, долгожданный отпуск, чтобы в одиночестве отправиться на остров Малл, а пошла домой и покончила с собой.
О, этот литературный портрет покажет всем, на что способен Ричард как журналист! Давайте начистоту: Ричард собирался пойти на любые ухищрения, держась как можно ближе к запретной черте. Ричард закурил и заправил в машинку новый лист бумаги. В приливе вдохновения, озарения, несущего с собой бесконечное множество новых мыслей, он бойко принялся печатать:
Дыхательные пути чистые — дыхание не нарушено. Пациент уже может пожимать руку врача, и отсутствует парез мышц. Ретроградная амнезия поначалу заставила предположить более серьезную внутричерепную травму, но теперь сознание пациента стабилизировалось. Голос его пока слаб, но речь внятная. Отделение реанимации с его капельницами и питанием через трубочку осталось позади. Последствия травмы серьезные, но из отделения интенсивной терапии Гвина Барри уже перевели.