Ингредиент
Шрифт:
Но даже сон без сновидений не является свободой – это просто завод пружины перед новым рабочим днём на фабрике страдания.
Может я просто бракованный? – Да, что со мной не так, черт возьми?!
Больше всего меня поражает, что я не хочу делать решительно ничего, страстно при этом, желая сделать хоть что-нибудь.
Подняв зад, первым делом я закурил сигарету и решил сварить себе кофе.
Тем временем пока кофе варилось, я курил сигарету и наблюдал, как она тлеет вместе с моей жизнью.
Сегодня пятница? Точно пятница? Или же нет? Я похож на человека, который проспал полжизни,
Ну-у, вообщем, весь день я занимался херней, абсолютно бессмысленной чепухой.
Настолько бессмысленной, что я даже точно не помню, чем именно я и занимался.
Я без удивления обнаруживаю, что что-то не так. Я все еще не научился жить?
Солнце жарит по листовому железу моего подоконника.
Жара в моей каморке невыносима. Потолок этой коморки низкий и тяжелый, проходя по комнате, я невольно пригибаю голову, словно тяжесть нависает сверху и давит на плечи.
В данный момент я сижу втиснувшись между диваном, а у меня на коленях раскрытая книга. Я уже давно ее не читаю. Мой взгляд прикован к белой батарее, на которой мокнут, точнее сушатся шесть носков.
Дым забытой сигареты поднимается прямо или почти прямо, стелется зыбкой пеленой под потолком, размеченными, крохотными трещинами.
Все кажется ненастоящим, меня окружает картонная коробка, которую можно передвинуть. Наверноe.
Я пересел на диван, он слишком короткий, чтобы ночью вытянуться во всю длину, слишком узкий, чтобы свободно повернуться; я смотрю теперь уже почти завороженным взглядом на белую батарею, которая хранит все те же шесть, и никак не меньше, пар замоченных носков.
Кофе перекипел, нахуй, и залил мою плиту. Эх, в следующий раз я заварю чай.
Так и прошло еще несколько неопределенных дней. Наверноe.
Я лентяй, бездельник, поневоле. Так же поневоле я сгораю от жажды действовать, но ничего не делаю, потому что лишен возможности действовать, потому что заключен в тюрьму, потому что у меня нет того без чего нельзя трудится плодотворно, потому что меня довело до всего этого раковое стечение обстоятельств. Наверноe?
Эх-х. Я устал вздыхать. Я лишь могу точно подсчитать свое жалкое имущество, четко подытожить свою первую четверть века. Мне двадцать девять, у меня двадцать семь зубов. Чем дольше я живу, тем больше понимаю, что я ни черта не интегрирован в общество. И что я тут всегда был чужой. Из плохой интеграции в социум вытекает следующее – полная невозможность чего-либо добиться. Потому что помогают только связи. Твои таланты и умения ни при чём. (Oсобенно, когда у тебя и не было ни каких умений и талантов). Поэтому абсолютно неважно, как я буду стараться и оттачивать те или иные скиллы. Все равно результат один и тот же – проигрыш.
Я чувствую себя избранным героем, но только в другую сторону.
О, нет! Ну, да, конечно. Мне уже тридцать. Черт возьми. Это так неприятно.
Чей это взгляд? Какой знакомый взгляд. Этот взгляд. Чей же он?
* * *
Сегодня уже воскресенье, и я снова в этом поганом центре. (Я не помню чем я занимался всю прошлую неделю, но помню что мне было скучно, одиноко, я был голоден, плакал, а еще я бухал)
Кабинет понемногу заполняется людьми, которые плохо справляются с проблемами.
Интересно, а сок сегодня будет? Мне бы не помешало немного витаминов.
Наконец, в комнату заходит Вероника.
Я перестаю набивать брюхо беcплатными круассанами и сажусь на своё место рядом с ней. Все в кабинете о чём-то шепчутся, но мне заранее все равно.
Вероника молча сидела и уставилась в свой телефон. И вновь она затыкает одно своё ухо наушником и включает свой любимый "K-pop".
В кабинете все о чём-то шепчутся. Я же, просто молча, сижу себе. Мне нормально.
Я поздоровался с Вероникой.
Она промолчала в ответ. Как же это в её стиле! Вот же шутница.
Вероника манипулятор, ее молчание каким-то образом влияет на атмосферу в кабинете, пыль и катышки с одежды завихляются у кондиционера и танцуют в косом луче света. Я наблюдал, как Вероника долго копается в своей сумке, из которой она достаёт целую горсть упаковок. Она пристально читала, прищурив глаза. Мелипрамин. Анафранил. Пиразидол. Все это антидепрессанты. Такими препаратами кормят при классической депрессии. Но я вижу ее насквозь: Вероника даже не принимает все эти таблетки, а носит их так на всякий случай, чтобы все видели как ей плохо. Сейчас она воспринимает то, что ей пришлось оказаться в окружении тупых, серых людей, как некое печальное недоразумение, которое надо перетерпеть.
Вдруг: Вероника прервала мой глубокий анализ, начав рассказывать мне об одном нашем знакомом. Точнее о её знакомом, который ходил в нашу группу. Я сделал вид, что якобы видел его, но на самом деле не помню. Я и так почти всех здесь знаю, но с именами у меня всегда было туговато.
— Помнишь в нашу группу ходил Антуан? – тихим голосом промолвила Вероника.
— Антуан? Да-да, помню. (На самом деле я не помню)
— Он повесился вчера, – Вероника сказала это таким бездушным и бесцветным голосом, таким голосом словно говорил робот, который был запрограммирован лишь изъяснятся, но не сочувствовать.
— Это ужасно. Интересно, с чего это он вдруг? – Спросил я. Но на самом деле я солгал, мне вовсе не интересно, мне вообще плевать, наверняка еще больше, чем ей.
— Понятия не имею. Говорят, что в последнее время он странно себя вел. Он писал стихи.
— Стихи? – Я так и знал. Он скрытый гомосексуалист! Теперь все стало на свои места.
— Ага. Он писал стихи, да так, что рассудок помутился. Странно, что он это сделал, ведь он был женат, имел двух детей. Да и у Антуана был диагноз Дисфория. Наверноe.
Мне так хочется закурить, меня буквально одолевает табачная жажда.
Так вот; скажу вам честно, я не особо и удивился. Мне плевать на Антуана!
Когда заключенный пишет стихи на стене своей камеры, то это нормально, здесь нет ничего такого, и когда этот же заключенный вешается в своей камере, здесь тоже нет ничего такого. (Cуицид, это лучшее на что способен человек).
— Эммануэль, может быть вы и начнёте? – Спросил коварный мозгоправ.
— Что? В смысле? Кто? Я что ли? Ну-у, знаете, я вообще-то тут занят немного.