Ингвар и Ольха
Шрифт:
«Дурак, – сказала она про себя. – Почему остановился? Боишься? Пусть даже замахнусь, неужели не перехватишь мою руку, не выдерешь из кулака рукоять ножа? И тогда можешь снова прижать меня к своей груди, вопьешься горячими губами в мой рот…»
Она ощутила, как кровь горячими толчками стала нагнетаться в ее щеки, делая их пунцовыми, губы темнеют и напухают, об ее кожу можно обжечься.
– Я хотел сказать, – заговорил он осторожно, его глаза не отрывались от ее ладони, потом встретились с ее глазами, – что у тебя есть время самой выбрать себе… за кого пойти.
– Почему? – спросила
– Ну… я уже сделал тебе зло… – Он вспыхнул, словно его силой заставили признаться в слабости. – Хотя виноватым себя не считаю. Я делаю все во благо Новой Руси!.. И если какой-то заразе это не нравится… Словом, когда можно уменьшить зло… или не продолжать его делать, то это по правде русов. Прошлого не исправишь, зато можно самим строить будущее. Князь не сказал, когда тебе надо быть замужней, но, думаю, это можно оттянуть до праздника святого Боромира.
Она не отрывала от его лица сумрачного взора. В день святого Боромира заканчиваются все летние работы, урожай собран, зерно смолочено и засыпано в амбары. Можно играть долгие свадьбы, плясать беспечно, спать долго. Так во всех племенах, ей объяснять не надо.
– Ты уверен, что удастся?
– Ну… почти, – ответил он. – А тогда впереди все лето.
– Ну что ж, – ответила она медленно.
Ему почудилась странная нотка. Он сказал подозрительно:
– Но все равно тебе не позволено выходить за пределы двора. Если попытаешься, я сам с тобой разделаюсь!
– Попробуй, – отрезала она. – В этот раз я не промахнусь…
Осеклась, но слово не воробей, уже назад не воротишь, а Ингвар тоже мужчина, сразу и поверил, дурак. Разве можно верить женщине, когда вот так стоит и говорит вот так?
Он засопел, отвернулся, а она подумала с раскаянием: какой враг всякий раз за язык тянет? Ясно же, что не ударит ни мечом, ни ножом, если попытается обнять ее снова! Даже не оттолкнет, что самое страшное. Хотела бы, да не сумеет. Сил не будет… Но если совсем уж честно, то разве в самом деле хотела бы оттолкнуть?
Ингвар ушел, а она молча крикнула ему изо всех сил в спину: «Дурак! Разве ты не понимаешь?»
Похоже, этот дурак оказался еще и глухим.
Пир длился уже третий день. Олег каждый вечер садился на свое место, поднимал кубок за Новую Русь, пил и ел, грохочуще смеялся шуткам, бывал весел и беспечен. В его отсутствие веселье не умолкало. Без князя можно и на ушах походить, а при князе негоже взрослым мужам…
На третий день, возвращаясь от своего похода на конюшню, Ольха на крыльце наткнулась на Асмунда. Воевода в задумчивости ковырял в зубах, смотрел на небо. Увидев Ольху, обрадовался:
– О, лесная лилия! Просто чудо, как все здесь при тебе ожило!
– При мне?
– Разве первый раз здесь собираемся? В прошлый раз… когда это было… ага, три года тому, то как будто на похоронах… А сейчас все на ушах ходят!
– Я-то при чем? – сказала она, но слова старого воеводы польстили. И не сказать, что делала с неохотой или через силу. Как-то само получилось, что где-то вмешалась, а так как никто не возразил, все кинулись выполнять, то и дальше само собой пошло, что в этом ненавистном гнезде многое изменилось по ее слову.
Да, не потому, что хотела что-то изменить в жилище врага, а так получилось. Само.
Асмунд любовно погладил себя по брюху:
– Что-то опять мой желудок рычит от голода, как голодный пес! Надо зашвырнуть в него какую-нибудь ерундишку вроде куска мяса, пусть даже зажаренного с кровью, а потом залить это непотребство вином, чтобы уже без спешки наброситься с ножом на печеного кабанчика, что как издевательство над нашими чувствами истекает соком прямо посреди стола на блюде, где по бокам поместились еще и жаренные в собственном соку перепелки…
Ольха не выдержала, рассмеялась:
– Асмунд! А как же те два поросенка, целых кабанчика, которых вчера для тебя лично готовили? Я сама видела!
Асмунд обидчиво пожал плечами:
– Ты б еще сказала: в прошлом году! Ишь, вчера. Желудок старого добра не помнит. Ему сейчас вынь да положь. Он у меня такой… Однако меня здесь знают. Сегодня еще двух поросяшек закололи, я сам проследил.
– Поросяшек?
– Да совсем крохотных. Годика по полтора, не больше.
– Да, – съязвила Ольха, – это ж тебе на один кутний зуб!
– Точно, – обрадовался Асмунд редкому пониманию со стороны красивой женщины. – Только и мяса, что под ногтями застрянет да в зубах. А мой желудок уже на ребра от голода кидается!
– Пойдем, – сдалась Ольха. – Я понимаю, что для него нужен третий кабанчик. Веприк.
Место великого князя было пустым, да и бояр стало на треть меньше, зато за другими столами народу даже прибавилось. Асмунд усадил Ольху рядом с Ингваром, сама бы ни в жизнь не села, сам опустился по ту сторону. Рудый не успел и рта раскрыть, как неповоротливый с виду воевода с непостижимой ловкостью утащил от него блюдо с непочатым гусем.
В палату ворвались, вереща дурными голосами, ряженые. Трое в козлиных шкурах мехом наружу, на голове длинные загнутые рога. За ними с визгом вбежали толстые размалеванные бабы, били в бубны, разбрасывали горстями зерно. Передняя упала, на нее повалились, бесстыдно задрали ей подол, оголив толстые белые ягодицы, где на обеих половинках искусно были намалеваны ягоды малины.
Студен загоготал, даже Влад сдержанно улыбнулся, лишь русы посматривали неодобрительно. Ингвар вообще отвел глаза, Ольха ощутила теплоту в груди. Почему он не хочет смотреть на женский срам? Все мужики смотрят с удовольствием!
Нет, поправила она себя с удивлением. Не все. Вон Рудый бросил взгляд, полный насмешливого пренебрежения, шепнул на ухо Асмунду что-то веселое. Губы того дрогнули в усмешке, но густые брови еще неодобрительно хмурились. Да и другие русы посматривают на ряженых скорее с высокомерной брезгливостью, чем с интересом. Мужчины, вспомнила она неожиданно определение русов Ингваром. Мужчины, а не мужики, как у славян!
Почему-то и она ощутила некоторый, еще неосознанный стыд за этих людей, что визжат дурными голосами и кувыркаются между столов, пинаются и бьют друг друга по голове, делают подножки, срывают один с другого портки и юбки. Славяне из числа старшей дружины хохотали, даже некоторые русы посмеивались. Правда, свысока. И не столько над самими ряжеными скоморохами, как над теми, кто находит это забавным.